прямо вдоль зловонного края – мы вынуждены были бежать, не оглядываясь и не разбирая дороги, а наш проклятый преследователь не отставал.

Теперь, когда луна зашла, наш бег стал хаотичнее – настоящее исступление ужаса, усталости, смятения и преодоления препятствий, которых мы уже не различали и не сознавали, сквозь ночь, что давила на нас тяжким грузом, опутывая, словно нити чудовищной паутины. Нам казалось, что злобное чудище с его невероятной скоростью и способностью удлиняться может схватить нас в любое мгновение, но, очевидно, оно хотело продолжить игру. И так, среди нескончаемых ужасов, ночь тянулась и тянулась… а мы всё не решались остановиться и оглянуться.

Вдали над деревьями забрезжил смутный рассвет – тайное предзнаменование утра. Смертельно усталые, жаждущие передышки и укрытия, пусть даже какой-нибудь неприметной гробницы, мы ринулись навстречу свету и тут же наткнулись на мощеную улицу, окруженную домами из мрамора и гранита. И далеко не сразу нас посетила смутная мысль, что мы сделали круг и вернулись в пригород Коммориома. Перед нами, на расстоянии броска копья, высился мрачный храм Цатоггуа.

И снова, все же осмелившись оглянуться, мы увидели позади гибкое чудище, чьи ноги так вытянулись, что теперь оно возвышалось над нами, а пасть стала такой широкой, что без труда поглотила бы нас обоих. Тварь с легкостью скользила вслед за нами, и на уме у нее было что-то невыносимо мерзкое. Мы вбежали в храм, дверь которого стояла открытой с тех пор, как мы оттуда выскочили, и, побуждаемые ужасом, с нечеловеческим усилием захлопнули ее за собой и даже умудрились задвинуть один ржавый засов.

Внутри, пока холодный ужас рассвета узкими полосами проникал сквозь высокие окна, мы с истинно героической покорностью попытались собраться с мыслями в ожидании того, что уготовила нам судьба. Все это время бог Цатоггуа, сидя на корточках, пялился на нас с еще большей злобой и звериной жестокостью, чем когда мы впервые осветили его факелом.

Кажется, я уже упомянул, что дверная притолока была в нескольких местах повреждена. Больших отверстий было три, и через эти отверстия внутрь мог забраться небольшой зверек или заползти змея; сейчас сквозь отверстия в храм проникал дневной свет. Отчего-то наши глаза были прикованы к этим отверстиям.

Долго ждать не пришлось, ибо свет внезапно померк и черная материя начала сочиться сквозь отверстия внутрь храма; ручейки сливались на плитах пола, и вскоре перед нами снова предстал наш преследователь.

– Прощай, Тирув Омпаллиос! – крикнул я, собрав последние силы, и бросился к статуе Цатоггуа, который был достаточно велик, чтобы скрыть меня одного, но, к несчастью, двоим за ним было не спрятаться. Тирув Омпаллиос мог бы опередить меня в похвальном стремлении спасти свою жизнь, но я оказался проворнее. Видя, что за спиной статуи места хватит только для одного, он попрощался со мной и забрался в бронзовую чашу, единственное оставшееся укрытие в пустом храме.

Из-за спины отвратительного божества, чьим единственным достоинством были громадное пузо и широкие ляжки, я наблюдал за чудищем. Не успел Тирув Омпаллиос скорчиться на дне трехногой чаши, как безымянная мерзость, передвигавшаяся, словно столп, покрытый сажей, приблизилась к ней. Теперь его голова изменила форму и расположение и смутно маячила посреди туловища, лишенного рук, ног и шеи. На мгновение чудище нависло над краем чаши, опираясь на сужающееся книзу подобие хвоста, а затем волной обрушилось сверху на Тирува Омпаллиоса. Казалось, все это черное туловище обратилось в одну громадную пасть.

Не смея дышать от ужаса, я ждал, но из чаши не доносилось ни звука, ни стона. Весь трепеща, я осмелился осторожно выскользнуть из-за спины статуи и, на цыпочках миновав чашу, прокрался к двери.

Чтобы выбраться на свободу, мне оставалось только отодвинуть засов и открыть дверь. Я понимал, что придется пошуметь, и поэтому в великом страхе медлил. Я чувствовал, что верх неблагоразумия тревожить чудище, пока оно переваривает Тирува Омпаллиоса, но если я хотел унести ноги из этого омерзительного храма, другого способа не было.

В то мгновение, когда я наконец дернул засов, из чаши стремительно выпросталось щупальце, протянулось через весь зал и обвилось вокруг моего запястья, вцепившись в него мертвой хваткой. Никогда еще мне не доводилось дотрагиваться до чего-нибудь подобного – щупальце было невыразимо вязким, липким и холодным, а еще отвратительно мягким, словно мерзкая болотная жижа, и острым, как наточенный клинок. Оно сжималось вокруг моего запястья, засасывая его в себя, и я заорал, ибо оно впилось в мою плоть, словно тиски. В отчаянной попытке спастись я распахнул дверь и упал на пороге. Мгновение слепящей боли – и я понял, что освободился от тисков. Опустив взгляд, я увидел, что руки у меня больше нет, остался лишь странный сухой обрубок; крови было совсем мало. Обернувшись, я увидел, что щупальце свернулось и исчезло за ободом чаши вместе с моей рукой – довеском к тому, что осталось от Тирува Омпаллиоса.

Монстр из пророчества

Предисловие

Исчезновение никому не известного и предположительно малозначительного поэта, сколь бы удивительны или загадочны ни были обстоятельства, обычно не становится темой особого интереса и дебатов. Но случай, подробности которого я намерен изложить, далеко не обычен даже с точки зрения его мирских последствий: публикации «Оды Антаресу» Теофилуса Элвора в «Современной музе», похвальных отзывов от ряда влиятельных критиков и бесплодных усилий редактора и вышеупомянутых критиков разыскать Элвора или выяснить, что с ним случилось. Все это в итоге стало поводом для газетной сенсации, продлившейся семь дней, в течение которых первые полосы заполнялись заголовками разной величины шрифта. Выдвигалось множество разнообразных теорий со стороны репортеров, авторов передовиц, полиции, новоявленных поклонников Элвора, а также его домовладелицы. В числе прочего издатель также обнаружил три тома прежде непродаваемых стихов и столь же непродаваемое собрание рассказов, которые Элвор оставил в своем съемном жилище, и поэту была гарантирована пусть скромная, но растущая слава даже после того, как газеты переключили свое внимание на более свежие тайны.

О том, что случилось с Элвором, достоверно известно было крайне мало, и это оставляло место для практически любых возможных предположений. Поэт прибыл в Бруклин недавно и не успел обзавестись друзьями и сколько-нибудь заметным количеством знакомых; его домовладелица была единственной, кто мог хоть как-то пролить свет на происшедшее. Она заявила, что Элвор не имел возможности заплатить за комнату в течение двух предшествовавших его исчезновению недель и что он пребывал тогда в явной депрессии, становясь все бледнее, изнуреннее и истощеннее. Сама она, проявив к нему нечто