Гуннар счел это очередным подтверждением того, что видеть его не хотят, и ехать отказался. Так и провел лето в четырех стенах. Если б ему дали тогда волю, он бы не поднимался с кровати, бесцельно глядя в потолок. Но на каникулах контроль не ослабляли, напротив, учеников оставалось меньше, а надзирающих глаз столько же, поэтому он шел в библиотеку, открывал книгу и застывал над ней, время от времени переворачивая страницы и совершенно не понимая, что именно читает.

А потом пришло письмо, в котором мать рассказывала, что у него родился брат, и Гуннар понял, что от него самого она больше ничего не ждет. А значит, и он никому ничего не должен. И оставаться в этом трижды проклятом Творцом пансионе тоже. Надо лишь сделать так, чтобы его не искали.

Река, на берегу которой стоял пансион, была коварная: течения, водовороты, ледяные ключи. Ученикам разрешали освежиться в жару — но только в огороженной купальне. И когда Гуннар нарушил запрет, догонять его не решился никто. Он хорошо плавал — имение, где он рос, стояло на берегу моря — но когда течение ухватило и поволокло вниз, окунув с головой, успел проститься с жизнью. Гуннар уже ни на что не надеялся, когда река, наигравшись, все же выбросила его на берег, наглотавшегося воды до рвоты, почти задохнувшегося и вконец обессиленного, но живого.

Тот пацан, что сейчас ушел с Иде, похоже был его братом. Тоже белобрысый, в мать Достался ли ему дар? И куда они едут? Не в тот пансион, это в другую сторону. И не в столицу. Судя по всему, в университет Солнечного, одно из двух мест, где учили одаренных. Значит, унаследовал.

Но если пацан родился тем летом, значит…

Значит она не могла приехать. Женщине на сносях — а в ее возрасте едва ли она носила легко — было просто опасно трястись на перекладных три дня в один конец.

— Один мой друг, — медленно произнес Гуннар, — говорит, что большинство бед в этом мире происходят не по злонамеренности, а от глупости. А я бы добавил — по неведению.

Изменилось бы что-нибудь, если бы он знал? В свои пятнадцать, когда в мире существовало только черное и белое, а жалеть себя, никем не любимого и не понятого, было так упоительно? Вряд ли. И все же жаль, что от стыда нельзя провалиться на месте. Гуннар заставил себя не отводить взгляд.

— Я был жесток и думал лишь о себе. И ничего уже не исправить. Не в человеческих силах повернуть время вспять, избавив тебя от слез и сожалений, и потому извинения — лишь пустые слова, которые унесет ветер. Но все же…

Он глубоко вздохнул, собираясь с духом.

— Прости меня, если сможешь. И если захочешь. Но если решишь, что у тебя лишь один сын — так тому и быть.

Почему сейчас-то настолько не по себе? Уже ведь прожил столько лет в полной уверенности, что близких у него нет. Убедится в этом лишний раз, всего-то.

— Кажется, это решили за меня десять лет назад, — негромко проговорила она, не отводя взгляд. — Что-то изменилось с тех пор?

— Я вырос.

Но, наверное, не поумнел. Ему вдруг захотелось упасть на колени, уткнуться лицом в юбки, и как когда-то, захлебываясь, рассказывать. Обо всем, что случилось за эти годы. Повиниться во всем. От неудачной попытки стащить курицу в деревне — отделали так, что едва жив остался — до той контрабанды, которую они с Ингрид протащили через миры ради Вигдис. И про Вигдис надо непременно рассказать, и познакомить, и… Разве могут быть какие-то тайны от самого родного человека?

Он никогда бы не подумал так!

Кажется, он закричал, рванулся прочь. Опомнился, обнаружив себя стоящим спиной к углу, с клинком в руках, направленным в сторону матери.

— Вон из моей головы!

— Как ты почуял? — спросила мать. — Раньше…

Так вот как она всегда узнавала то, что Гуннар хотел утаить. А он-то думал, что просто не умеет как следует врать. Но лучше бы он и дальше так думал. Гуннар ощерился.

— А раньше не замечал? Вот так создают послушных сыновей, да? Заставить повиноваться, а потом заставить забыть о том, что заставила?

— Я только хотела знать, насколько ты искренен сейчас.

Он покачал головой, не отрывая взгляда от глаз матери.

— Неужели я недостоин даже того, чтобы просто поверить на слово?

— Что-то же заставило тебя десять лет притворяться мертвым. И если сейчас ты действительно хотел, чтобы все стало как прежде… Разве от самого родного человека могут быть какие-то тайны?

Гуннар расхохотался, сполз по стене, продолжая смеяться, меч едва не выпал из ослабевшей руки. И в самом деле, какие могут быть тайны… Он смеялся, не в силах остановиться. Изумление на лице матери сменилось тревогой. Гуннар резко оборвал смех, судорожно втянул воздух. Да что он сегодня точно барышня: то сомлеет, то смеется как дурачок, осталось только разрыдаться при всем честном народе… и до этого недалеко, кажется. Он убрал меч.

— Тогда я думал, что ты не будешь жалеть обо мне. Сейчас… Все-таки Творец знает, что делает, направляя наши жизни. Ты всегда останешься моей матерью, но теперь у тебя только один сын. Не хочу быть пророком, но если ты будешь обходиться так же с младшим, лишишься и его — и вовсе не потому, что и он оказался бездарным выродком.

— Значит, так? — спросила она. — Вот и вся цена твоему раскаянию?

— Думай, что хочешь, — устало сказал он.

— Тогда руби. Ты ведь этого хотел?

— Нет. Ты — моя мать, и другой у меня не будет. Но послушной куклой — ни твоей, ни чьей-то еще я не стану.

Она потянулась навстречу, раскрывая объятья.

— Ты всегда останешься моим сыном. И если… У тебя всегда есть дом, где тебя ждут.

Гуннар увернулся.

— Да я лучше сдохну под забором.

* * *

Оказавшись за дверью, он первым делом схватился за амулет. Пальцы по-прежнему не слушались, и пришлось накрутить цепочку на запястье. Ничего, пока сойдет и так, все лучше, чем ничего.

Как бы узнать, где остановилась мать? Сам Гуннар направлялся именно в «Аист и корону», но если родственники собираются задержаться здесь, придется подыскать что-то другое. Вспомнить бы приличный трактир, где его не слишком хорошо знают…

Он спустился по лестнице в общую залу и замер, не торопясь подходить. За столом у окна Иде играла с мальчишкой. Подкидывала в воздух монетку, а тот пытался перехватить. Кажется, получалось.

— Поймал!

А ростом вроде не вышел для своих лет. Впрочем, Гуннар мало общался с детьми. Может и нормально.

— Молодец. — сказал Иде — А теперь попробуй поймать и перевернуть портретом короля кверху.

— Ага.

Монета упала, мальчишка хлопнул ладонью по столу, недовольно скривившись.

— Если устал, давай просто поболтаем.

— Нет… А где вы учились? В столице?