Я поплелся домой в одиночестве, шагая, словно в полусне. Мама в пижаме лежала уже в постели. «Ну как?» — поинтересовался я. «Да никак», — в своем стиле отозвалась она. Я все же не сдавался: «Вы вели себя как очень близкие друзья». — «Что за чепуха!» — пробормотала она, закрывая глаза. Но меня будто приковали к порогу ее спальни. «Но он симпатяга, правда?» — «Да, симпатяга, но у него хватка акулы». Вдруг у меня вырвалось: «Почему ты не вышла за него замуж?» Это ее разбудило, и она села на кровати: «Но, милый, мы не были влюблены друг в друга, не говоря уже о других обстоятельствах, а главное — мы не любили друг-друга». Ее, видать, позабавил мой вопрос. «И не хмурь так брови, мальчик мой дорогой, мы с Бернаром просто школьные друзья, как вы с близнецами!» — «Вот именно», — пробурчал я, но не настолько громко, чтобы она услышала. Сам не знаю, что я хотел этим сказать, но по пути в свою комнату я то и дело повторял: «Вот именно, вот именно…»

На следующий день в лицее произошедшее накануне казалось мне не более чем сном. У входа, как обычно, меня ждал Поль. «Близнецы вернулись», — сообщил он. Его голос звучал слишком возбужденно. В ответ я лишь пожал плечами. «Камилла чертовски хороша», — продолжал он. «Ей всего тринадцать», — сказал я. «Но на вид все шестнадцать», — задумавшись на миг, произнес он. Затем он захотел узнать, успел ли я поговорить с ними, а когда я ответил, что видел их накануне, он, похоже, слегка расстроился. «И ты не позвонил мне, чтобы сообщить об этом?» — «Тебя это так волнует?» Настала его очередь пожимать плечами. Мы перешли в выпускной класс, учились мы посредственно, но, в целом, не хуже других, труднее всего нам давались языки, но Поль, надо признать, учился все же с большим усердием, чем я. На уроке английского он бросил мне записку: «Давай попросим Камиллу и Лео помочь нам с английским».

Я заметил, что он написал Камилла и Лео, а не наоборот, как мы раньше всегда говорили. «Посмотрим», — написал я в ответ, мне необходимо было собраться с мыслями, чтобы переварить события вчерашнего вечера.

Однако каждый раз, когда я пытался это сделать, мои веки становились тяжелыми, в голове начиналась путаница, в конце концов я откладывал это дело до вечера, но и вечером, и всю неделю было то же самое.

Я мог сконцентрироваться лишь на учебе, учителя в этом году они у нас были все новые — с первых же дней начали доставать нас с выпускными экзаменами. Наступивший школьный год обещал быть нелегким, и мать частенько раздражалась, без конца талдыча, что это решающий период для моего будущего, что я должен выбрать свое «направление».

Я ненавидел это слово — «направление». «Мам, я же не роза ветров», — огрызался я. Что же касается Поля, то он намеревался поступить на подготовительные курсы, чтобы затем пойти учиться на инженера-агронома. «Поль поедет на курсы, а ты что себе думаешь?» Я начинал нервничать: «А кто мне будет оплачивать комнату?» В нашем городишке не было подготовительных курсов, для этого нужно было отправляться в ближайший город Клермон-Ферран или в Пуатье. Тогда моя мать выходила из себя: «Но ты же знаешь, что для нас это не проблема!», а я, ухмыляясь, говорил: «Да ну, и как же у тебя это получится?», а она в ответ: «Ничего, я справлюсь».

Однажды вечером меня вдруг пронзила страшная догадка. «Ты случайно не собираешься просить денег на мою учебу у Дефонтенов?» Она резко развернулась ко мне, опрокинув стул и ударившись о него лодыжкой, ее лицо перекосилось от боли и ярости: «Послушай, мой дорогой Рафаэль, я уже сыта по горло твоими намеками, если хочешь что-то сказать, то говори прямо или заткнись, потому что второго раза я не потерплю». Мы стояли по разные стороны от стола, мой голос дрожал, мы готовы были вцепиться друг в друга. «Если бы ты была моим отцом…» — пробормотал я. «Ах, вот как, если бы я была твоим отцом, то ты ударил бы меня, да?» — «Вот именно, кто был моим отцом?» — «Как это, кто был твоим отцом?»

Мы оба повернулись к стоявшей на буфете фотографии. «А это кто, не знаешь?» — ее голос дрожал, словно крыша под тяжелыми каплями дождя. «Это не мой отец!» — закричал я, чувствуя себя так, словно меня сбивает с ног непонятно откуда взявшийся ветер. «Кто вбил тебе в башку эти глупости?» Яростный ветер все сильней толкал меня в спину, и я бежал вперед, бежал от того, что преследовало меня и тянуло назад. «Близнецы». И тогда моя мать заорала: «Да что они знают, близнецы! — а потом уже тише, подняв стул и садясь на него, повторила: — Да что они знают, близнецы». И в самом деле, что они знали, близнецы, и что это нашло на меня?

«Он вырастил тебя, а потом умер, ты же все знаешь», — грустно произнесла мамаша, кивая головой в сторону фотографию. И мне тоже стало очень-очень грустно. У меня сохранилось мало воспоминаний об отце, все они были окружены ореолом счастья, если, конечно, слово «счастье» подходило для описания чувств ребенка. Скажем так: с ним дом казался больше, крепче, а время текло спокойно и уверенно, да, с ним моя мать и я жили спокойно и уверенно. После его смерти мы потеряли спокойствие и уверенность и все время, как мне казалось, боясь «оступиться», цепко держались друг за дружку: моя мать ухватилась за свою работу в мэрии и за меня, а я ухватился за нее, Поля и свой велик. Можно было подумать, что мы вели размеренную жизнь, но на самом деле никакой размеренности не было, просто мы пытались остаться в русле того спокойного времени, когда отец был рядом с нами, живой, но он недолго был с нами живой, очень быстро он стал мертвым, и я понимаю, почему выбрал Поля своим другом. С ним я мог молча идти бок о бок, или прятаться на сеновале, или просто расслабиться, покоясь на толще времени, не дразня это время, не подталкивая, не пугая его зажженными спичками или взрывающимися петардами, не оплевывая его, не раздражая едким соком нашей взбалмошной юности, и поэтому время, словно огромный пушистый пес, несло нас мягко и осторожно. Мы были двумя беспроблемными подростками, но если Поль был таким из дружеских чувств ко мне, то я из-за страха перед жизнью.

«Не волнуйся, цыпленок, — рыдала мамаша, — не волнуйся, дорогой». У меня запершило в горле, мне хотелось расцеловать ее, зарыться головой в ее грудях, как когда-то в далеком детстве, когда маленький Рафаэль нажимал на них, приговаривая «бип-бип», чтобы посмотреть, выйдет ли из них молоко. «Когда у тебя будет другой ребеночек, у тебя появится молочко», — заявлял он с важным видом, страстно желая продемонстрировать свои познания в жизни, а молодая мамаша громко хохотала: — «Ты всегда будешь моим единственным ребеночком, мой Раф». Однако ребенок не хотел терять редкие минуты счастливой близости с матерью. «Тогда почему они у тебя такие большие, мамочка?» И она, тоже наслаждаясь этими чудными мгновениями, мягко отвечала: «Ну, во-первых, не такие уж они и большие, скажем лучше, что они красивые, но знаешь, их не выбирают, это наследственность». — «А что такое наследственность?» — «Это значит, что мы похожи на своих родителей». И он, ухватившись за новое слово, чтобы продолжить глубокомысленную беседу, замечал: «Но у моей бабули с Карьеров почти не видно грудей, значит, это у тебя не наследственность, мамочка».

Я видел эту сцену, на которую наслаивалась тысяча других сцен, пережитых с моей матерью, как картину, как чудом сохранившуюся икону с наивными линиями и потускневшими красками, хранящую в себе очень древние знаки, и неожиданно уже спокойным голосом произнес: «Это у тебя не наследственное, мамочка». Она медленно подняла голову, ее взгляд пересекся с моим, и я увидел, что она прекрасно поняла меня. Наверное, у нее тоже была своя икона, которая не очень сильно отличалась от моей, так как на ее лице заиграла улыбка, и тогда я сказал: «Я приготовлю ужин», а она ответила: «Отлично, мой милый».