Мое безумное воодушевление, впрочем, вполне безобидное, не поддавалось разуму или логике, а объяснялось, скорее всего, просто юностью. И я вдруг остро ощутил, как во мне затрепетали мои шестнадцать лет, а Камилле было тринадцать, и она была прекрасна, и я узнавал ее белоснежное платье на бретельках, хотя, конечно, это было не то платье маленькой шестилетней девочки. Детское платьице, врезавшееся в мою память, превратилось в настоящее девичье платье, на котором я заметил кроме белых бретелек, другие, бледно-розовые и более тонкие, наверняка, от бюстгальтера. Значит, у Камиллы появилась грудь, а у Лео — угри. Эти две новости стали для меня благословением и буквально вскружили мне голову. «А как колыбели кружатся в бальном зале? — спросил я. — Их везут за собой лошадки, как на каруселях, или их тянут за веревочки, как машины-автоматы, а эти милые белые колыбельки кружатся в вальсе?»

Камилла и Лео с удивлением повернулись в мою сторону. Они смотрели на меня сначала вопрошающе, потом нерешительно, словно хотели получить разрешение. Они иногда тоже бывали медлительными, да еще вежливыми, хорошо воспитанными, я, кстати, тоже вел себя очень воспитанно, только на свой манер, как полагалось в нашем обществе, и теперь сложно сказать, кто же первым из нас проложил тот извилистый путь, на котором я заблудился и который привел меня, двадцатилетнего, к той точке, в которой вы, господин психоаналитик, застали меня, потерпевшего полнейшее поражение… Да, вы правы, трем воспитанным подросткам, пожалуй, не стоило так сильно распаляться, но что было, то было; в общем, в тот вечер мы ничего не узнали о Бале колыбелей, так как Лео и Камилла принялись подскакивать на месте со сложенными в кольцо руками, изображая кружащиеся колыбели. Они приседали, поворачивались, крутили руками, словно кто-то дергал их, как кукол, за веревочки, а я отбивал ладонями на столе ритм их танца и удивлялся их воображению, впрочем, как и своему. Я был безумно признателен им за то, что они откликнулись на мои фантазии, ухватились за ниточку, которую я протянул, ничего не ожидая взамен, что с радостью поддержали мой порыв и в одно мгновение слились со мной в безумном урагане, завертелись в кружащем голову вальсе.

Мои пальцы летали по столу, словно по клавишам рояля, вспоминая величественную мелодию токкаты BWV 911 Баха, которую научил меня играть дедушка Дефонтен. Потом я резко менял ритм, барабаня ладонями по воображаемым ударным инструментам, дул в духовые, испускал жалобные стоны, изображая скрипки, — я был человеком-оркестром, я, всегда считавший себя профаном в музыке, — а потом снова возвращался к токкате, пел, и они подхватывали мою песнь. Наконец я оказался в колыбели из рук, потом в нее попал Лео, потом — Камилла, стулья упали, мы задвинули их под стол, мать, махнув рукой, удалилась в коридор, затем к себе в спальню. Все это длилось, пожалуй, лишь несколько минут, но мы задыхались от счастья, спотыкались от пьянящего головокружения.

На короткий миг перед моими глазами мелькнуло лицо Поля, моего старого друга Поля, такого спокойного и надежного, и мне показалось, что он совсем с другой планеты, и я оставил его далеко-далеко, на другом берегу. Мы пристально всматривались друг в друга, Камилла, Лео и я, пытаясь отыскать в глубине наших глаз ключ от того, что с нами случилось. Мы будто миновали невидимую границу, оказавшись одни на необитаемом острове, в первобытной стране, которая испокон веков связывала нас, и хотя эта страна давно исчезла, но ее ниточки, пусть и ослабленные, все же остались, и именно их мы пытались, задыхаясь от охватившего нас волнения, отыскать в глубине наших взглядов.

«Вы что-то разбуянились, детки», — раздался голос моей матери, стоявшей на пороге кухни, и весь наш запал мигом пропал. Мы поставили на место стулья, музыка, вылетавшая из-под моих пальцев, локтей и ног, смолкла. «Простите нас, мадам», — тихим голосом произнесли Лео и Камилла, вновь превратившись в невероятно вежливых подростков. Мама настояла на том, чтобы самой отвести их домой, я поплелся следом.

Наши силуэты на пустынной улице, огромная луна, повисшая над неподвижными кронами деревьев, тень от кошки, крадущейся вдоль тротуара, узкие улочки ночного города, все это навсегда запечатлелось в моей памяти, стало нестираемым воспоминанием о той предыдущей жизни. Мы осторожно, на цыпочках, шагаем по мостовой. «Да что это с вами, детки!» — бормочет мама, пытаясь идти как обычно, но тут же отказывается от этой затеи, так как ее шаги кажутся слишком громкими. «Это, наверное, из-за луны», — снова бормочет она. «Опля, смотрите, падающая звезда!» — раздается громкий шепот Камиллы. Мы задираем головы, уставившись в загадочное звездное небо, живущее непостижимо далеко от нас своей бурной жизнью.

Когда мы подошли к дому Дефонтенов, охватившее мамашу оцепенение спало, и в ее голосе послышались привычные командирские нотки. «Свет не зажигайте, мы тут еще подождем, если разбудите бабушку и дедушку, скажите, что я здесь». Близнецы нырнули в темную нору сада, мелькнув в последний раз у угла дома. Прошла минута, две, пять, из дома не доносилось ни звука. «Ну ладно, пойдем, — с облегчением произнесла мать и, чуть отойдя от дома, добавила: — Но чтобы больше это не повторялось! Понял меня, Рафаэль?»

Она бурчала проформы ради, я чувствовал, что она не сердится, напротив, в этот момент она стала мне ближе. Мне вдруг пришло в голову, что она, возможно, хотела иметь и других детей, быть окруженной такими милыми нежными эльфами, как Лео и Камилла, — что-то я не слыхал, чтобы она говорила «детки» мягким и добрым голосом, когда обращалась к нам с Полем. Мы жили с ней как двое взрослых, у нее никогда не было возможности изображать из себя милую, добрую мамочку, слишком сильно изматывали ее работа и заботы одинокой женщины, и она была счастлива погрузиться хотя бы на пару мгновений в рекламируемую мечту о счастливом материнстве. Скорее всего, в ее мечтах были и прекрасный дом с балконом, и разноцветные плетеные кресла на зеленой лужайке, и большой дубовый стол в столовой, и умилительный лепет, доносящийся из кроваток в детской; и я тоже чувствовал себя счастливым, потому что был причастен к этой мечте, благодаря которой моя мама так трогательно произнесла слово «детки».

Мы молча брели по улочкам спящего города, связанные мечтой, которую нам подарили Лео и Камилла, но позже, проснувшись посреди ночи, я подумал, что ошибся, что это не материнская мечта, а мечта маленькой девочки ласково коснулась ее.

Может, она обращалась не к воображаемой семье с тремя детьми, а с четырьмя, в которые включала и себя, но кто тогда произнес «детки» голосом, разрывающим мне сердце? Вряд ли этот голос принадлежал той ворчливой старухе, что заменяла мне бабушку, наверняка это был голос воображаемой матери, которую малышка Люси никогда не знала, так как воспитывалась в приюте, оставленная матерью с самого рождения, — не стоит забывать об этом, жестко напомнил я себе, — затем ее пристроили к кормилице, той женщине, что я зову «бабулей с Карьеров». Это было внезапное озарение, словно только сейчас до меня дошло то, что я знал о своей семье, и я зарыдал, сидя на кровати, но не от горя и боли, а от моря чувств. В новой, пришедшей издалека волне образ матери смешивался с образами Лео и Камиллы, и это чувство принадлежало только мне, оно было «мною». В конце концов я заснул, но только не думайте, что на следующий день моя жизнь кардинально изменилась, что нервный срыв совершенно меня преобразил утром я привычно бурчал с кислой миной, моя мать отвечала тем же, а чувства, что бурлили во мне посреди ночи, отправились почивать на задворки моего сознания.