сомневаться в существовании норки, но прежде всего испытывал большое облегчение, что мне не пришлось с ней встречаться. Что бы мы сделали, если бы и вправду поймали норку? Подозреваю, что папа бы ее убил. Но как? Руками? Ножом? Или опустил бы весь ящик в воду, чтобы утопить ее? Маленькое ловкое и красивое животное с глазами-бусинками и мягкой блестящей шубкой. Разве можно просто взять и убить такое существо? Это казалось совершенно немыслимым — совсем не то же самое, что убить плотву или угря.

Что отличает человека от животного? В этом я мало что понимал, однако знал: разница существует, и она весьма определенная и нерушимая. Человек — нечто совершенно другое.

Со временем я начал понимать, что существует разница не только между человеком и животным, но и между животными. Эта граница казалась мне более зыбкой и призрачной. Похоже, разница заключается не в особенностях самого животного, а в том, как мы его воспринимаем. Если, глядя на животное, человек видел в нем что-то от себя, то неизбежно происходило сближение. Это не означало, что какое-то животное убивать было легко, — просто животные тоже бывают разные. Пожалуй, так устроена человеческая эмпатия. Если животное смотрит тебе в глаза, ты можешь идентифицировать себя с ним. Такое животное убить сложнее.

Папа очень любил животных, но иногда он их убивал. Ему это было неприятно, насилие не доставляло ему удовольствия, но он это делал, когда считал необходимым. Он вырос в убеждении, что человек не только имеет власть и превосходство над другими формами жизни, но и несет своего рода ответственность: оставить жить или прервать жизнь. Не всегда было очевидно, как обращаться с этой ответственностью или когда правильно поступать так, а когда эдак, однако ответственность была и отвертеться от нее не представлялось возможным. И ответственность эта требовала уважения. Уважения ко всему живому, к жизни как таковой, но и уважения к самой ответственности.

Дома у нас хранился дробовик. Он стоял в кладовке, пристегнутый к стене, — папа пользовался им исключительно редко. Несколько раз в год он уезжал на охоту с какими-то незнакомыми дяденьками. Выезжали они обычно рано утром, одетые в толстые неуклюжие куртки, с зелеными кепками на головах. Иногда он возвращался домой, неся за задние лапы зайца, окровавленного и безжизненного. Иногда — парочку фазанов. Но, похоже, это редко была его собственная добыча. Он говорил, что их подстрелил кто-то другой. Папе не нравилось стрелять в животных, стоящих неподвижно. В зайца, сидящего посреди поля в полном неведении и шевелящего ушами. В лесного голубя, воркующего на ветке дерева. Он видел их, целился, но не мог заставить себя нажать на спусковой крючок.

Тем не менее папа застрелил нашего кота. Нашего кота Оскара. Тут я точно знаю. Это был толстый, не очень общительный черно-белый кот, который днем по большей части лежал и спал на диване, но каждый вечер исчезал и появлялся только под утро. С годами он стал старым, больным и вялым и однажды утром не вернулся, — я даже не ломал голову над тем, куда он делся. Мама и папа сказали мне, что он убежал. Может быть, его сбила машина. И только много лет спустя я узнал, что его убил папа. Он застрелил нашего Оскара из своего дробовика, считая, что так будет правильнее.

Пытался он застрелить и бабушкиного кота. Тот тоже постарел и одряхлел, и папа повез его в лес, чтобы положить конец страданиям. Засунув в багажник дробовик и кота, он поехал на своей машине по узким гравийным дорожкам, пока не нашел подходящую полянку в лесу. Остановив машину, он вдруг заметил на краю поляны стайку куропаток. Нечасто удавалось подобраться к ним так близко — а заряженное ружье лежало в багажнике. Так что папа осторожно прокрался вокруг машины, одной рукой тихонько приоткрыл багажник и засунул туда другую, чтобы вытащить ружье, не выпуская наружу кота. Но в тот момент у кота — старого дряхлого кота — случился внезапный прилив энергии. Словно черная черточка, он выскользнул из узкой щели и мгновенно кинулся прочь, прямо на стайку куропаток. Кот бесследно исчез в кустах, вспугнутые куропатки улетели в другую сторону. А у машины остался стоять папа с ружьем в руке. Безответственный. Потерпевший неудачу. Этого кота он больше в глаза не видел.

Свои представления о людях и животных, о разнице между ними он, конечно же, вынес из детства. Для него это было нечто само собой разумеющееся, не нуждающееся в объяснениях. Для меня — далеко не столь однозначное.

Папа вырос на хуторе и еще в детстве помогал бороться с мышами и крысами в конюшне. Он ловил их голыми руками и убивал быстро и эффективно сильным ударом о стену. Он видел, как сворачивали шею курицам и топили котят. Видел, как дедушка резал свиней. Наблюдал, как свинью усыпляли, как перерезали горло и выпускали кровь. Научился поливать тушу кипятком, чтобы снять с нее толстую грубую щетину, и знал, как потом разрезать ее на части, превращая животное из живого существа в куски мяса.

Будучи взрослым, он продолжал помогать дедушке в этом деле и один раз взял меня с собой. Мне было тогда лет десять. Мы отправились туда рано утром, и, когда мы приехали к бабушке и дедушке, я успел разглядеть через открытые двери конюшни большое корыто с кипятком, стоящее внутри, ножи и щетки на полу, дедушку, который вывел свинью — большого и послушного хряка. Я был взбудоражен и немного напуган; вероятно, папа это заметил, потому что, когда пора было зайти внутрь и взяться за дело, он обернулся ко мне и произнес: «Нет, знаешь что, пойди-ка ты лучше к бабушке».

В его голосе звучали серьезные нотки, заставшие меня врасплох; я успел ощутить укол от унижения и разочарования. Но когда он вошел в конюшню и закрыл за собой дверь, оставив меня одного посреди двора, я испытал колоссальное облегчение.

Несколько дней спустя мы пошли ранним