утром к реке вытаскивать удочки. Еще стояло лето, было жарко, а высокая трава высохла и тихонько шуршала. Большие толстые стрекозы мелькали над нашими головами, а река стекала по порогу необычно спокойно и лениво. Я стоял на склоне чуть в стороне от ивы, папа — в нескольких метрах от меня, и мы с ним увидели, что нейлоновая леска натянулась, словно струна. Положив на нее пальцы, я сразу ощутил, что она словно бы вибрирует; тогда я взял ее в руки и ощутил знакомое пульсирующее сопротивление.

— Там угорь, — громко сказал я.

Нам попался довольно большой угорь, с темно-коричневой спиной и блестящим светлым брюшком; я крепко держал его за головой и видел, как леска уходит внутрь крепко сжатой пасти. Он обвивался вокруг моей руки, как затягивающаяся веревка, до самого локтя, а когда он внезапно ослабил хватку и дернулся, его хвост хлестнул меня прямо по лицу. Густая слизь прилипла к моей щеке. Запах угря, давних времен и несоленого моря.

Неуклюжими пальцами я наконец открыл пасть угрю и увидел, что леска исчезает далеко в глотке. Крючок сидел глубоко — даже петли не было видно. Некоторое время я возился с леской, тянул ее, пытаясь забраться пальцами в пасть угрю, чтобы схватить крючок, но тут послышался мягкий и мокрый звук, и из пасти угря полилась кровь.

— Он проглотил крючок, — сказал я. — Можешь с ним разобраться?

Папа наклонился вперед и посмотрел на угря.

— Дружочек мой, — сказал он, — ты так глубоко его заглотил? Зачем же ты это сделал?

Потом он выпрямился и снова взглянул на меня.

— Нет, разберись с ним сам. Ты справишься.

Жизнь под водой

Какие бы противоречивые чувства ни вызывал угорь при ближнем контакте, в своей природной среде он производит вполне умиротворяющее впечатление. Он ничего из себя не изображает. Не устраивает драматических сцен. Он питается тем, что ему предлагается. Таится на дне, не требуя ни внимания, ни похвалы.

Угорь совсем не похож, например, на лосося, который сияет и мерцает чешуей, совершая свои головокружительные прыжки в воздухе. Лосось, как мне кажется, рыба эгоцентричная и тщеславная. Угорь куда скромнее. Он не выпячивает себя, не создает шума.

Если присмотреться поближе, угорь — прямая противоположность лососю. И угорь, и лосось — мигрирующие рыбы, оба живут как в соленой, так и в пресной воде, оба проходят несколько метаморфоз, однако их жизненные циклы отличаются по самым главным показателям.

Лосось относится к так называемым анадромным рыбам. Он нерестится в пресной воде, а его потомки через год-два спускаются в моря, где они вырастают и проводят большую часть своей жизни. Еще через несколько лет (по части терпения ему с угрем не сравниться) половозрелый лосось вновь поднимается в пресноводные водоемы, где и нерестится.

Угорь, со своей стороны, совершает аналогичное путешествие, но в обратном направлении. Он относится к катадромным рыбам, которые проводят жизнь в пресных водоемах, но нерестятся в соленой воде.

Отличает их друг от друга и еще одна, менее заметная деталь. Когда лосось поднимается вверх по рекам, то всегда стремится к тому водоему, в котором нерестились его родители. Таким образом, каждый лосось в самом буквальном смысле слова следует по пути своих предков. Каким-то образом ему известно, что он должен вернуться именно туда. Пожив в открытом море свободно и легкомысленно, он со временем всегда возвращается туда, откуда произошел, и присоединяется к заранее определенной группе. А это означает, что, по всей видимости, существуют генетические различия между лососями, живущими в разных водоемах. Лосось, так сказать, биологически привязан к месту своего происхождения. Он не позволяет себе никаких экзистенциальных отклонений.

Разумеется, угорь тоже возвращается к своим истокам — в Саргассово море, однако в этом огромном море он встречается с угрями со всей Европы и размножается без всякого учета того, кто откуда родом. Происхождение для угря — не семья и не биологическая принадлежность, а лишь место. А когда крошечный «ивовый листочек» полетит к берегам Европы и превратится в стеклянного угря, то поднимется вверх по течению любого подходящего водоема. То, где он проводит свою взрослую жизнь, похоже, не имеет никакой связи с предыдущим поколением, и почему угорь выбирает ту или иную реку, так и остается загадкой. Это означает, что генетические различия между угрями в разных водоемах Европы должны быть минимальными. Каждый угорь сам ищет свое место в мире — лишенный корней, экзистенциально одинокий.

Возможно, это судьба, в которой человеку легче узнать себя, чем в заранее запрограммированном, лишенном самостоятельности жизненном цикле лосося. И вероятно, именно поэтому угорь с его загадочностью и недоступностью продолжает волновать воображение. Человеку легче узнать себя в том, кто тоже носит в себе тайны, про кого не так-то просто сказать, кто он и откуда пришел. Скрытность угря напоминает о тайниках человеческой души. А в одиночку искать свое место в мире — в конечном счете самый универсальный человеческий опыт.

Само собой, я сейчас очеловечиваю угря, превращая его в нечто большее, чем он есть, и это может показаться весьма сомнительным занятием. Это называется «антропоморфизм» — попытка приписать нечеловеческим существам человеческие качества или состояния. В литературе это достаточно распространенный прием; существуют сказки и басни о животных, которые думают, говорят и чувствуют, как человек, руководствуются моралью и поступают в соответствии со своими принципами. Встречается такое и в религии. Божественным существам придавались человеческие черты, чтобы сделать их понятными. Асы были богами в человеческом облике. Иисус был Сыном Божьим и при этом человеком. Только таким образом Он мог стать связующим звеном между мирским и Божественным, Спасителем всех людей. По сути, речь идет об идентификации, умении увидеть нечто знакомое в чуждом, чтобы тем самым понять его и приблизиться к нему.