изначально и мощно проистекает из стремления к добру. Пока это стремление присутствует, достаточно просто отдаться ему. Если такового стремления нет, то его не может заменить никакой волевой акт. Это этика душевных порывов. Поэтому нравственному русскому человеку свойственна теплая, природная доброта, которой лишен европеец из-за его стремления ограничить свои чувства. Зато у него возможна надежность, не свойственная русским, которая уже не подвержена чувственным колебаниям.

Императивная этика связывает прометеевскую культуру с римской и еврейской; отталкивание от подобной морали связывает русских с индусами и китайцами. Азиатская этика не повелевает – она рекомендует. Она не говорит: делай то или не делай этого; она – поучает: если ты сделаешь это, с тобой произойдет то-то и то-то. Она основана на почитании, а не на воле к власти. Это этика добрых советов, а не суровых запретов. Нормативность, следовательно, не является существенным признаком морали как таковой, а лишь прометеевской морали.

Русский ощущает себя как арену для противоборствующих влечений; европеец – как инстанцию, которая сглаживает эти влечения. Самозабвенно отдающийся человек живет чувствами, героический человек – борясь с чувствами. Он – сама дисциплина и воля. Это открывает перед ним большие возможности, но и многого лишает. Он становится нечувствителен к вдохновению. Его познания утрачивают характер откровения. Он познает мир, пытаясь присоединить вещи отрывочным образом к самому себе. Он – завоеватель познания. Истины ему не даются сами, он присваивает их. «Я хочу отвоевать себе милостивого Бога», – признавался Лютер, как если бы сам Бог был добычей, на которую можно наброситься. Прометеевский человек за все на свете хочет быть благодарным самому себе, но не милости Божией. Это героизм, а не мистика. Русский же, с его самозабвенно отдающейся душой, занимает выжидательную позицию. Он не борется, он принимает выпадающее на его долю. Даже свои гениальнейшие творения он воспринимает как милостивый дар Божий. Он все получает от высшей превосходящей его силы.

Подлинным произведением изначального страха является методика, с помощью которой прометеевский человек осторожно прощупывает дорогу в неизвестное. Наиболее методичны – немцы. Они настолько известны в этом качестве, что методику можно считать чуть ли не немецкой национальной чертой. Далее, в главе о немцах, я рассмотрю это более подробно.

Полной противоположностью сему является русская фантастика: богатство воображения, смелость видений, противоречия, причудливые выдумки; не масса материала, а изобилие мотивов; не сумма знаний, а глубина жизни. Европеец остается техником, даже когда он философствует. Русский остается романтиком даже за рамками поэтического творчества. Ничто он не презирает более, чем человека, созидающего по плану. Афоризм Лессинга «Гений – это прилежание» в устах русского невозможен. В то время как западное мышление склонно к механизации духа, русское склонно к духовной анархии. Отсюда пресловутая мечтательность русских, неотмирность их планов и программ, копание в теориях без всяких перспектив на практический результат. Типично русскими являются студенты, ночи напролет проводящие в бесплодных диспутах. Достоевский описывает этих «русских мальчиков», большевики же сделали их общественной силой. Это сумеречные стороны самоотверженной души, которой не хватает железных дисциплинирующих скреп. Более яркая творческая энергия русских оплачивается ценою тяжких и мрачных заблуждений. Однако русские знают этот свой недостаток. Они всегда охотно прибегают к западной методике, поскольку не способны выработать свою собственную. (Так, Киреевский и Соловьев переняли диалектический метод Гегеля, хотя с содержанием его учений не были согласны.)

Беззаветности своей души русский обязан двумя дарованиями, которыми в такой степени не обладает ни один другой народ: это способность к языкам и мимический талант. Он усваивает иностранные языки не так, как европеец, а методом подражания. Он, как дети, учится не языку, а учится говорить. Он не запоминает вокабулы (отдельные слова и обороты речи), а вживается в чужой язык как целое. И в этом также проявляется русская тяга к целостности. Актерское дарование русских – выше всех сравнений. Кто ни разу не видел русского театра, тот даже не представляет себе, какое прямо-таки сакральное воздействие может исходить со сцены. Русские не играют свои роли – они живут в них с безыскусной естественностью, которая захватывает зрителя. По сравнению с русским сценическим искусством европейское, даже в высшей точке своих достижений, кажется чем-то искусственным, даже дилетантским. Актер-европеец не может забыть о своем «я». В своей игре он такой же эгоист, как и в жизни; ему важно показать себя. (Убитый Валленштейн не в силах дождаться, когда его вызовут на авансцену, чтобы стяжать аплодисменты.) У русских такого нет. Какое волшебство благородной чистоты и задушевности царит в русском театре (если это не искажено политической тенденцией)! Московский художественный театр Станиславского (вплоть до 1917 года – лучшая сцена в мире) – нечто куда более возвышенное, нежели костюмерная суета Парижской оперы или оглушительная патетика Байрейта[174], этой ярмарки тщеславия. Кто захочет заняться национально-психологическим исследованием этого вопроса, тому следовало бы сначала посмотреть немецкий фильм на «русскую» тему и сразу после этого – один из русских фильмов. (В Восточной Европе есть города, в которых еще возможно получить такое удовольствие.) Какое будет невероятное различие – несмотря на совпадение темы и среды! Как педантично, самоуверенно и холодно играют немцы – и как просто и вдохновенно русские! Противоположность двух наций проявляется в каждом жесте исполнителей.

Прометеевский человек, исходя из своего «точечного» чувства, обладает специализирующим видением; русский же, исходя из своего чувства всеобщности, обладает универсальным видением. Первый переносит свое изначальное переживание – противоположность между я и миром – во всю картину мира. Он не видит «органической целостности жизни» (Киреевский), а лишь единичные вещи, точки, в лучшем случае – сумму точек. «Точечное чувство» направляет взор на частности и прочно удерживает его на них. Это рождает миниатюрный порыв – человек радуется малому и единичному. Из этого возникает основательность, но и мелочность, которая лишает широты кругозора и понимания единства бытия. Все проявляется в противоречии: Бог и мир, «я» и мир, политика и культура, истина и красота, вера и знание, жизнь и учение. Перед властным взором боязливо планирующего человека Вселенная распадается на бездушные, враждебные друг другу части, в то время как перед любящим взором отдающегося ей человека она соединяется в гармоничное целое. Он обретает изначальное доверие в своем мире, которое и предопределяет отношение к миру. К господству приходят только через разделение, к целостности – только через самоотдачу. Сущность европейца в духовном плане – анализ, в этическом – протест и борьба; сущность русского в духовном плане – синтез, в этическом – согласие и примирение. Человек с «точечным» чувством видит лишь осколки, несовершенное, ищущее