— Ты на меня не сердишься? — спросил он.

— За что?

У Алисы в сумке заверещал телефон. Звонила Ирис. Значит, пора бежать.

Они расстались на тротуаре. Алисе показалось, что со вчерашнего дня Пикассо стал выше ростом. Ей вспомнился роденовский Бальзак. «Надо их познакомить», — мелькнуло у нее. Они неловко, на ходу, обнялись — на этой улице рядом с домом их слишком многие могли узнать.

Каждый год неделю между Рождеством и Новым годом Конки проводили в горах, на небольшой лыжной станции, возведенной в 70-е годы. Похожий на игрушку, увеличенную до «взрослых» размеров, дом лепился к альпийскому склону, казалось, только чудом удерживаясь в равновесии. Из апартаментов, которые они регулярно занимали в очередь с братьями Венсана, открывался вид на горный пейзаж — по мнению Шарля, помешанного на лыжах, «обалденный». Едва добравшись до места, Венсан и дети немедленно облачились в доспехи, достойные капитана Немо, — шлемы, ботинки на свинцовой подошве, литые комбинезоны — и отправились «пробовать снег», нимало не заботясь о том, что станет делать Алиса, никогда не встававшая на лыжи: сама, мол, виновата, не понимаешь, чего себя лишаешь. Вдоль здания тянулась галерея, соединяя между собой отдельные помещения. В этих застекленных переходах, похожих на щупальца гигантского животного, вечно гуляли смертоносные сквозняки, провонявшие неистребимым запахом сыра.

Неисправимая оптимистка в душе, Алиса уезжала из Парижа в приподнятом настроении, однако здешняя обстановка, ни на йоту не изменившаяся с прошлого года, произвела на нее гнетущее впечатление. В первый же вечер ей позвонила Клотильда — интуиция, как всегда, не подвела сестру. Позже Алиса отправилась выносить мусор, воспользовавшись этим как предлогом, чтобы поговорить по телефону с Пикассо. Он сообщил ей об отъезде Элен.

— Я уже в курсе, — сказала Алиса.

Ирис упомянула об этом еще в машине, где-то между Греноблем и Вилларамбером.

— Ты огорчен? — спросила она.

— Не знаю, огорчен я или нет.

Накануне она слегка разозлилась на него.

По правде говоря, ее не столько обескуражило неожиданное исчезновение загадочного автора анонимок, сколько охватил стыд за фокусы собственного воображения. Но сейчас, спускаясь в лифте лыжной станции и слыша голос Пикассо, обволакивающий ее своей реальностью, она была готова с легким сердцем расстаться с любыми фантазиями.

— А ты как?

— Я ненавижу горы. Ненавижу лыжи. К тому же после рождения Шарля у меня аллергия на сыр.

Два здоровенных голландца, поднимавшиеся на восьмой этаж, с испуганным недоумением оглянулись. После того как они убрались, она еще трижды прокатилась вверх-вниз, с десятого до первого. И спросила у Пикассо, «что именно» рассказала ему «Хершиха». Он что-то солгал, и она поняла, что он лжет. В лифт снова вошел один из давешних гигантов, и она послала ему улыбку: дескать, не волнуйтесь, все в порядке. Нажав отбой, она задумалась. Разве это нормально, чтобы история любви начиналась так печально? Наверное, успокоила она себя, все дело в поспешном отъезде Элен.

До того как Пикассо чуть не удушил ее, придавив своим телом, Алиса имела привычку, занимаясь любовью, смеяться. И хорошо помнила, что раньше мужчины обижались на нее за этот смех, даже если сами справлялись с делом кое-как. Разве в такие минуты можно смеяться? Что касается Венсана, то ему больше всего нравилась ее неумелость в постели, которая с годами так и не превратилась в мастерство. В этот вечер он переживал из-за неприятностей по работе — после одной из его статей на газету подали в суд — и рассчитывал на Алису, чтобы сбросить напряжение. Но у нее было не то настроение, чтобы смеяться.

— Ты спишь с Катрин Херш? — спросила она, когда он схватил ее за грудь.

— Кто тебе сказал? — Венсан смотрел на нее с искренним удивлением.

Алиса знала, что в их тесном мирке все покрывали всех. Нарушение омерты — закона молчания — воспринималось как вопиющая бестактность. О женах журналисты говорили мало; «первые леди» считались особами неприкасаемыми и почти канонизированными. У каждого время от времени появлялись и другие связи, более или менее продолжительные. Некоторые репортеры даже разводились, добровольно или вынужденно, когда супруге надоедала роль святой. Но большинство не спешили ломать брак, и по веским причинам. Когда их жены встречались — происходило это крайне редко, из опасения нежелательных знакомств и случайно всплывающих в разговоре ненужных подробностей, — они смотрели друг на друга с любопытством и симпатией, как жертвы одной и той же сиротской болезни, неприятной, но не опасной. Каждая из них рано или поздно обнаруживала, что от чемоданов ее мужа разит очередной Хершихой, но мало кому, как сейчас Алисе, выпадал шанс узреть за своими подозрениями конкретное лицо.

— Я получила анонимку. Пошла к ней и поговорила. Она во всем призналась.

Венсан стоял, огромный и обнаженный, тощий как гвоздь и прекрасный, как пораженный ужасом бог. Алиса прижала палец к его губам, напоминая, что в соседней комнате Шарль читает старое издание «Сильвена и Сильветты», а Ирис — «Красное и черное». Зачем она это сделала, Алиса не смогла бы объяснить. Бросила кости наудачу — будь что будет. Есть Венсан и есть Пикассо. В одного она верила, как в научную истину, в другого — как в религиозное откровение. Откуда ей было знать, что Венсан осмысливал свой роман с Катрин Херш в терминах примерно того же уравнения? Как человек дальновидный, он на всякий случай решительно отмел обвинения жены. Снаружи донесся шум — веселая компания возвращалась из ресторана, объевшись фондю, и во всю глотку распевала про «отвязную девчонку», словно считала своим долгом напомнить всем вокруг, что они в отпуске. Венсан лег в постель и потушил свет.

— Мы ведь не случайно вместе, — проговорил он, заледеневший телом и душой. Помолчал и повторил: — Мы не случайно вместе.

Алиса поняла: он напоминал ей, что сторожевой пес на посту и бросать его не собирается. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Она вздохнула, легла рядом с мужем, переплетя свои ноги с его. На их безмолвном языке это означало: «Не желаю с тобой разговаривать, но по большому счету я на тебя не сержусь». Они заснули раньше детей, каждый наедине со своими сумбурными мыслями.

Алиса провела эту неделю, сидя на застекленной террасе. Готовила лекции и с пристальным вниманием изучала репродукции тех шедевров Лувра, которые годами не давались ее пониманию, словно оказывали сопротивление. В наушниках звучали хоралы Баха, которые она, дослушав, ставила по новой. С мечтательным видом, слегка ошалелая от одиночества и пышущего жаром электрообогревателя, она разглядывала через окно крохотные фигурки лыжников. И сделала любопытное наблюдение: совершавшие внизу сложные движения спортсмены постепенно подстраивались под музыку Баха, как будто она долетела и до них. Снег цвета сливочного крема переливался и искрил под безупречно голубым небом. Похоже, дети подсели на него как на тяжелый наркотик, во всяком случае, он не сходил у них с языка. Алиса, как и каждый год, привычно ворчала на упертых лыжников, желающих «за свои деньги» выжать из отдыха максимум возможного, притом в рекордно короткий срок. Возвращаясь после обхода лавчонок, приютившихся в торговой галерее, она, одетая по-городскому, была вынуждена пропускать толпы спешащих людей, похожих в своих скафандрах на космонавтов, уступать им дорогу — не то собьют, подниматься в переполненном лифте, слушать, как родители орут на провинившихся детей, и созерцать раскрасневшиеся физиономии, от которых за милю несло картошкой и горячим сыром. Иногда, глядя на родные лица, она проникалась любовью к Венсану и детям, но потом где-то в глубине желудка рождалось смятение в образе Пикассо, и тогда ее охватывало головокружение и подгибались колени.