– Ну... Мое молчание, хе-хе, имеет, тэсэзэть, цену. Да-с.

– Ну тогда говори...

Тут из-за кулис появились Николай Демьяныч, а с ним пожарник Никишкин и Паша, рабочий сцены. На сцене сразу запахло мазью Вишневского. У Паши, высокого парня лет двадцати, который в любое время дня казался преждевременно разбуженным, всегда было что-нибудь забинтовано или заклеено пластырем. В крайнем случае, замазано зеленкой. Сейчас он ходил с забинтованным запястьем. На бинте было желтоватое жирное пятно.

– Будем вешать, – сказал начальник. – Мокеич сегодня придет только к вечеру, так что...

– Николай Демьяныч, ну давайте я переделаю! Мне же недолго! – почти взмолился я.

– Нечего, некогда! Работы завал. Сейчас Ира из массового придет, потом рабочего у касс нужно освежить.

Что было делать, в конце концов? Начальству видней, чем мне заниматься, и если пришел черед рабочего освежиться, следовало его освежать. Рабочий был изображен на большом белом щите у северного входа. Сверху большими красными буквами было написано: «Мир крепи трудом». Рабочий был в красном комбинезоне, в красной защитной каске и в красных рукавицах. Одну руку он поднимал вверх и смотрел вперед уверенно и просто. Потому что его дело было правое. А если что, на голове у него красная каска, как уже было сказано.

И я поплелся в мастерскую. Витя со мной не пошел, а исчез в кулисах. Оттуда донесся его похожий на окрик вопрос, не видал кто-то там Лидию Григорьевну.

Я с грустью подумал, что у меня на работе никогда не будет такой боевой бравой походки, я никогда не спрошу про Лидию Григорьевну так, чтобы все поняли, какой я занятой и энергичный человек. Что бы я ни делал, мне всегда суждено выглядеть унылым понукаемым подмастерьем. А Вялкин, который будет просто болтаться по Дворцу, расспрашивая встречных по цепочке, где Кричихин или Морщук, будет восприниматься как озабоченный подвижник и подвижный труженик. Каковым, справедливости ради, он и являлся.

Вернувшись со сцены, я быстро догрунтовал щит. Высохшие белила рядом с невысохшими светились гладкостью. В мастерской было холодно: все-таки Тайгуль – это Сверловская область, а на улице моросил октябрь. За ночь комнаты совсем выстывали. Во Дворце пока не топили, и тепло было только тогда, когда из шланга подолгу текла горячая вода.

Я присел за свой стол и сразу понял, что сейчас, когда столько работы, эта поза неуместна. Выдвинув ящик стола, я достал удобный красный томик, поднялся и побрел из угла в угол, перелистывая страницы. Из книги в руки укладывалась веская отрада.

Шаги по коридору меня спугнули, я шарахнулся и споткнулся о грохотнувшее ведро. Это был опять мой старший друг и учитель с большой буквы. От Вялкина можно было не прятаться. Я не стал убирать томик в стол, а, наоборот, непринужденно развернулся к свету, чтобы его было лучше видно.

– Та-ак, что это? Что это такое? – (Он сразу заметил!)

– Ну, как там Лидия Григорьевна?

– Дай книжку-то глянуть, – он взял томик в руки и – Где взял?

– Вчера, в книжном, я говорил.

– Хм, странно. Я ведь там был вчера утром...

– А я – вчера после обеда.

– Завоз-то утром был. Мы зашли с Федькой. Он все плакался, что денег нет. Я предлагал, а он, чудак, не берет...

Кто такой Федька, хотел я спросить, но тут в коридоре остро зацокали каблучки. Дверь пискнула от неожиданности. Покалывая сердце звуками шпилек, в мастерскую вошла Ира, девушка с полными губами и пустыми глазами. Она протянула мне свернутые в рулон глянцевые афишки.

– Вот, возьми... – сказала Ира мне. – К вечеру надо сделать.

Тут она слегка мотнула головой, так что ее волосы нежно плеснули на шею и одно плечо. Черные гладкие волосы. Меня восхитило это движение, как за секунду до того возмутили ее манеры. Она не поздоровалась, не попросила об услуге: просто велела выполнить работу. Но мотнув волосами, она словно доказывала, что имеет право вести себя именно так.

– Здрассьте, здрассьте, – Вялкин элегантно оперся на зонт. – Сделаем-сделаем, организуем, не извольте беспокоиться.

Ира смерила Вялкина взглядом. Вялкин тоже смерил Иру, но у нее почему-то смерилось лучше. Вообще-то Вялкин при его небольшом росте умел смерить взглядом так, что смеряемый тотчас терял в масштабе. Это я знал по себе. Ира ничего ему не ответила.

– Текст какой? – буркнул я мрачно.

Разговаривать с такими я не умел. Честно говоря, вообще с девушками разговаривать не умел.

– Читать умеешь? Там на обороте написано, – сказала Ира, уже стоявшая в дверях, и еще раз мотнула волосами на прощанье.

Дверь закрылась, каблучки гордо уцокали в тишину.

Мы переглянулись.

– Такая... – сказал Вялкин с осуждающим упоением. – Просто...

– Кто, Ира? Какая?

– Распоследняя, какая.

– Распоследняя? Откуда ты знаешь? – ужаснулся я, ожидая подробностей.

– Да уж знаю, – внушительно ответил Вялкин, отсекая саму возможность предъявления подробностей и давая понять, что сомнения просто неприличны.

На глянцевых листах афиш были изображены в ряд несколько старушек в русских костюмах и с ярко накрашенными губами. На декоративном чурбачке перед ними сидел сравнительно молодой мордастый гармонист. Изящной берестяной вязью было написано «Народная капелла "Березовый напев". Программа "Последняя любовь". Лирическая сюита».

– Распоследняя... – задумчиво повторил Вялкин, положил томик стихов на стол. – Давай, бывай.

Он покинул мастерскую на удивление тихо.

Часов до пяти я, закусив губу, обводил буквы, линии и пятна одуряюще пахучей эмалью в левом кармане у сцены (в мастерской щит не помещался). Закончив, с трудом разогнулся, плотно вдавил в зияющие проемы банок жестяные крышки, захватил перепачканные кисти и пошел в мастерскую. В мастерской ярко горел свет, у щита, прислоненного к стене, сидел, подавшись вперед, Мокеев и дописывал объявление о концерте, дополняя каждую букву глухими проклятьями в адрес «народной ... капеллы "Березовый, на..., напев", всех ее ...утых участниц, старых про..., зло... чей последней любви и предпоследней тоже». Писал он быстро, буквы выходили ловкие – одна к одной – и легкие, как бы летящие в стремительном танце. Удивительно, что у такого грубияна и мизантропа был почерк мечтательной девятиклассницы.

Сразу вспомнились мои мученические «А», «У», «X», а также «О», которые я каждый раз писал, уповая на удачу. Вздохнув, я пошел отмывать кисти и руки пиненом. Раздражающе-праздничный запах скипидара силой сдирал усталость. Идя домой, я чувствовал, как горит покрасневшая кожа рук. Земляничное мыло не смогло перебить скипидарного аромата. Я шел и смотрел на башню.

С утра светило солнце, ликовавшее по поводу открытия XVII районной партийной конференции... Мастерская была полна света, делать было нечего. Николай Демьяныч, избранный делегатом конференции от ДК имени В. П. Карасева, сбежал через две ступеньки в мастерскую и панически огляделся. Очевидно, я сидел в слишком расслабленной позе, поэтому главхуд заявил: