– Ну здорово, коль не шутишь.

– Здравствуйте, – выдохнул я.

– Что, подбрасываем кислород красным тельцам? – одобрительно хехекнул бегун.

– Не исключено.

Теперь я его узнал. Я узнал бы и раньше, если бы не шапочка, скрывающая лоб и прижимающая к голове его неповторимые уши. Это был Слава Змеев. Фраза о красных тельцах указывала на него не хуже ушей.

– Есть дело, – сказал Слава Змеев, приноравливая слова к ритму бега на месте.

– Какое дело?

– Тебе не нужны книги по китайской философии и алхимии?

– По философии – да. А что? – спросил я настороженно.

– У меня есть несколько. Мне не нужно. Избавляюсь от умственных шлаков, – он подпрыгивал, голос немного подрагивал, точно его трясли за плечи.

– Так, – сказал я, точно не происходило ничего необычного, – и что нам делать?

– Можно добежать до меня. Посмотришь. Что нужно – заберешь.

– У меня денег с собой нет, – сказал я.

– Денег не надо.

– Ну пойдем.

– Нет, идти не могу, – сказал Слава, – необходимо докачать норму кислорода. Беги рядом, я не буду спешить.

Если бы мне не так сильно хотелось увидеть книги, я ни за что не побежал бы, да еще с безумным Славой Змеевым. Мы добежали до улицы Ильича. Сначала было только смешно и жарко. Потом, не сбавляя темпа, мы пересекли вечно пустую улицу Сверлова, где почти не было домов – одни гаражи и сараи. С непривычки я задыхался, давился холодным осенним воздухом, но остановиться все же не решался. Дальше начинались дворы довоенных бараков, освещенные только окнами да кошачьими глазами. Здесь не было даже асфальта.

Оказывается, Слава жил в одном из таких бараков, к крыльцу которого мы наконец добежали в почти кромешной темноте. Сердце долбило в глотке хард-роковые рифы, в глазах искрила сопровождающая светомузыка.

Мы вошли в подъезд и стали подниматься по деревянным ступеням, огороженным деревянными же, местами надломленными перилами. Из стен торчала плетеная дрань, а на островах удержавшейся известки сидели здоровенные загипнотизированные комары. Я пытался скрыть, что задыхаюсь.

Слава обшарил свои тренировочные, отыскивая ключ, и мы прошли в дверь, выкрашенную желто-коричневой половой краской. В прихожей висели жаркие испарения, как в закисающих камбоджийских болотах, и горела лампочка свечей в двадцать, не больше. Зато в Славиной комнате было свежо и холодно: окно было распахнуто настежь. На протяжении всего моего визита Слава так его и не прикрыл. Вещи в пустой холодной комнате казались некстати все до одной. Панцирная аккуратно застеленная кровать, плотно увешанная рубахами, штанами и кофтами, стояла не у самой стены, но и не посередине комнаты, точно ее на минутку отодвинули для какого-то дела. Угол перечеркивали лыжи. В миске на столе – слезящееся полушарие разрезанного арбуза.

Попав в комнату, Слава наконец снял шапочку, и уши трепетно высвободились из-под гнета, как пышные алые лепестки.

– Садись куда хочешь, – сказал он.

Кроме кровати, в комнате был еще крашенный синей краской табурет. Я поблагодарил и пошел к стеллажу. Приходя в дом к чужим людям, я всегда прежде всего ищу глазами книги. Книг на полках было совсем немного, и они не имели к философии никакого отношения: здесь были медицинские монографии, справочники по диетологии и лекарственным растениям, маленький русско-немецкий словарь. Кроме книг на полках располагались гантели, будильник, эспандер и аппарат для измерения давления. Между гантелями торчала статуэтка, изображавшая балерину, свершавшую чугунное па де бурре.

– Арбуз будешь? – предложил Слава. – Почки прочистить...

– Спасибо, для арбуза вроде поздновато.

– А может, ты чаю хочешь?

– Вы-то сами будете?

– Я чай не пью. От него спать невозможно, – сообщил Слава. – Кофе – тем более. Одна чашка – и мозги, как говорится, на потолке.

– А что вы обычно пьете? – спросил я не без удивления.

– Иногда молоко. Но в молоке содержатся микроскопические жиринки... Они проецируются на кору головного мозга и создают излишний фон... Газировка ничего... Только там пузырики углекислого газа, что в большом количестве вредно для легких.

Я не ужаснулся, не проявил сострадания. Просто засмеялся. Если уж ты сумасшедший, изволь быть гением, таково мое мнение. Сходить с ума, чтобы искать микрофоны в унитазе или радиацию в кабачковой икре – просто идиотизм. «Пузырики»...

Но безвредный Слава не обиделся. Между прочим, он работал в каком-то конструкторском бюро на УМЗе и, судя по тому, что его терпели в течение многих лет, работал исправно. В бюро со Славой трудились одни женщины. Клепин рассказывал, что время от времени Слава, утомляясь непрекращающейся женской болтовней, натягивал на голову добытый где-то шлем танкиста и работал в нем. Видимо, сотрудницы Славу не притягивали (да и он их тоже), иначе он не ходил бы «расставлять сети» в книжный или на площадь перед кинотеатром «Русь».

– Как работа? – спросил я Славу не без умысла, желая узнать еще что-нибудь смешное.

– Работа как работа.

– Чем вы там занимаетесь?

– Чем скажут, тем и занимаемся.

– А правда, у вас на работе есть шлем? – насмелился спросить я.

Он помолчал, взглянул на меня, высматривая, не смеюсь ли я.

– Если я весь не могу быть свободен от насилия, пусть хотя бы уши будут свободны, – видно было, что вопрос шлема был серьезно им продуман. – Я не могу уйти с работы целиком, значит, буду уходить с нее частями.

– Если вам так не нравится эта работа, отчего ее не сменить?

– Работа обычная. Только б работать одному, без людей...

– Почему? – спросил я, как будто не понял, хотя и сам предпочел бы работать в одиночку.

– Восемь человек вокруг. Подумай головой.

– И что?

– Восемь человек каждую секунду говорят ничто. Слева, справа, спереди, сзади. Ничего, никакого смысла. В голове не остается ни одной идеи.

– У вас? У вас не остается?

– Только шум, осадок шума. Шлаки! Болтовня, мышиная возня... А я у них «сумасшедший»...

– ...

– Ну да, я ненормальный, хорошо. Я вегетарианец, я молчу, пью кипяченую воду... Шлем надеваю. Шлем... А вы разумные, вы нормальные. Вы шлем не надеваете. Ну скажите тогда полслова разумного! Скажите что-то, чтобы стать здоровее или лучше. Ну скажите хотя бы что-нибудь! Но они не умеют говорить что-нибудь. Только ничего, часами.

Волнение Славы почему-то захватило меня.

– Я иногда люблю шум. Да, люблю. Особенно после того, как мать умерла. Сижу за кульманом, думаю: ладно, помурлыкайте, кошечки, посвистите, птички, – он улыбался. – Пусть... Может, это – как река или как воздух... Только бы они не ненавидели меня так...