Францию. Не франц<узские> писатели повлияли, а Франция — влилась. Недаром — вторая родина. (Первая — Германия, до́-родина — пра́-родина — Россия: Я.)

Вы мой большой умник (линия Р<ильке> — Платон [384]). Отказавшись сразу перерастаешь.

Осиротеет С<ергей> М<ихайлович>! Ничего, будем ему писать. Люблю его.

Спасибо, что зашли. Всё — хорошо, и должно быть — хорошо, и будет — хорошо. Передали ли стихи для Посл<едних> Нов<остей>.

Непременно — телеграмму. Ушко залечим: подуем.

Впервые — Несколько ударов сердца. С. 80–81. Печ. по тексту первой публикации.

77-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Понтайяк, 1-го сентября 1928 г.

Дорогая Саломея! Слава Богу, что тиф, а не что-нибудь другое, — дико звучит, но т_а́_к. Но какое у Вас ужасное лето. И как все вокруг беспомощны сделать его иным.

Пишу Вам так редко не из равнодушия, а — стыда; точнее — несоответствия того, чем живу я, и того, чем живете Вы, — все равно, что больному о чудной погоде, Вы же сейчас хуже, чем больной. Надеюсь, что последнее все-таки относится к прошлому, что Ирине с каждым днем лучше, следовательно и Вам.

Когда Вам опять будет дело до всего и всех, напишите, расскажу Вам много развлекательного. (Кто жаднее больного на новости, когда дело пошло на поправку? Удесятеренная жизнь. Так будет и с Вами!)

А пока — сердечное спасибо за быстрый отклик с иждивением, мне даже стыдно благодарить. Мы остаемся здесь до конца сентября, очень рада буду, если, отойдя, напишете.

Целую Вас нежно. Привет А<лександру> Я<ковлевичу>, если с Вами.

                             МЦ.

Pontaillac. Charente Infer<ieur>

Vilia Jacqueline.

Впервые — CC-7. C. 117. Печ. по CC-7.

78-28. B.A. Сувчинской

Понтайяк, уже 1-го сентября 1928 г., 2 ч<аса> ночи

Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его я. (Мысль: нужно ли дальше? Все уже сказано! Факт письма присутствующему, то, что не смеешь сказать, а что не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете [385]. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За му<д>рость. За огромную доброту. За не знающий ее — ум. За то, что Вы — вне пола. (Помните, мы шли, и я Вам сказала: «зачем на духу? Как духу!») За душевное целомудрие, о котором упоминать — уже не целомудрие. За то, что Вы так очевидно и явно растете — большая. За любовь к котам. За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок, я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.

                             М.

Впервые — Звезда. 1992. № 10. С. 34 (публ. И.Д. Шевеленко). CC-7. С. 181. Печ. по СС-7.

78а-28. В.А. Сувчинской

<Август 1928 г.?>

Письмо Вере (тогда С<увчинской>, потом Т<рейл>, ныне — ?)

— Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его — я.

Хотите в двух словах его содержание? Если бы я была мужчина — я бы Вас любила. Грубо? Как всякая формула. Что же мне мешает сейчас, будучи женщиной и т. д. Знаю. Сама говорила и буду говорить.

(NB! Мешала мне тогда, очевидно, полная ненужность ей женской любви. И — поэтовой любви. Нужность ей только мужской любви. Всчётность для нее — только мужской. Но это выяснилось — год спустя. 1938 г.)

(Мысль: нужно ли дальше? Всё уже сказано. Сам факт письма отъезжающему — то, что не смеешь сказать — а что́ не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все дни. За гордость. За горечь. За детскость. За огромную доброту. За неженский ум. За душевное целомудрие, о к<отор>ом упоминать — уже не целомудренно. За то, что Вы так очевидно и явно — растете больше. За любовь к котам (скотам). За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок — я буду счастлива.

Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите [386].

<Далее идет поздняя приписка Цветаевой к письму>.

— Знаю, что хранит (десять лет подряд). Еще знаю — пришлось узнать, невольно! — что два года спустя получения этого письма старательно и цинически уговаривала С<ережу> со мной разойтись (рукоплещу Вашей новой жизни — зачем В<ам> нужна М<арина> — и хуже) — в жизни продолжала ласкаться. И я ничего не чуяла — и ничего <подчеркнуто трижды> не чуя! — разлюбила — и даже отвратилась — и постепенно превратила ее в нарицательное — пустоты и низости: — Вот и вырастешь — Верой С<увчин>ской. (Сердце — чуяло!) Это она первая развела меня с Алей, на к<отор>ой — навсегда ее печать: пустоты. Теперь вижу, что над этим разводом — работала. И над этим. И здесь — удалось.

Кстати, единственный в моей жизни случай женского предательства, женского заспинного удара.

Но — все ее братья умерли в детстве, не доживали, последний (Твоя Смерть) был — блаженный: 13-ти лет — трехлетним [387]. И м<ожет> б<ыть> вся ее низость (и предательство) — только мозговой порок.

Ребенок у нее есть — 9 л<ет> спустя после моего пожелания — а у ребенка (девочки, к<отор>ую назвала Kiki) кроме русской няни и бабушки — еще скандинавская няня, и ребенок этот (7 мес<яцев>!) отправлен с Nurse [388] — в Plessis-Robinson [389]. А мать — здесь: ходит по гостям и собраниям.

А письмо — хранит. (Документ? Патент на благородство? Но — кому я его ни выдавала!!! Скорей — примета обратного!)

Вариант письма с поздней припиской впервые — НСТ. С. 398–399. Печ.