79-28. Н.П. Гронскому

Понтайяк, 1-го сентября 1928 г., суббота

Сыночек родной, а сегодня я тебя уже встречала на вокзале. Поезд пришел, с поезда шли, тебя не было. Но я не удивилась, ибо ждала телеграммы. Сейчас половина второго, я только что сказала Але: «Аля, а возможно, что все-таки приедет сегодня. Вдруг письмо не дошло, где прошу о телеграмме? Отсюда письма долго идут». И Аля, не успев ответить мне, кому-то в дверь: «Merci, Monsieur». В руке пачка писем. Аля: «Вере Александровне» (вижу мой голубой конверт и край ее улыбки) — «Зинаиде Константиновне» и — молча — мне. Гляжу на вид письма, вижу, что большое, и сразу знаю — то, что знаешь ты. Первое письмо, которому я — в руках — не обрадовалась. Нынче было не время для писем.

Милый друг, ты поступил как надо, как поступила бы, и всю жизнь поступала, и поступать буду — я. Ты поступил не как труднее (труднее было бы оставить) а как больнее (остаться). Ты поступил как больше.

Всё — судьба, Ко́люшка, недаром ты на последок, на последнее «до-меня» оставил себе книгу Р<ильке>, оду боли. Р<ильке> подготовлял твою нынешнюю, ее в тебе и тебя к ней. Вспомни его всего, всю — его, ее — всю, и тебе будет легче нести свою, мою.

Неси свое горе в чистоте, никому ничего, — утешая обкрадывают. Неси свое горе, как свою любовь — молча. (Не все ли равно как это называется: горе — любовь — мать — я — раз оно заставляет молчать!) Не пей и отцу не давай, вино еще больше обкрадывает, чем друзья. Не утешайся, родной, и не утешай: утишай. Пусть не будет шума.

Однажды, когда я выбирала между домом и миром [390] (хорош «выбор»! РАЗРЫВАЛАСЬ) — я сказала (третьему, конечно! себе) — «Здесь язва (гной), там рана (кровь). Не могу гноя». (Совести.) И — осталась. И остался ты. А твоя мать — ушла, и гнойник уже в ней, и отравит ей все. Так недавно еще — третьего дня! 30-го — я в связи с твоим приездом (ее отъездом, уехала нынче утром) рассказывала В<ере> А<лександровне> С<увчин>ской о твоей матери: «Волосы черно-синие. Старше меня на 10 с лишком лет, и ни одного седого волоса. Не сын — брат, не внучка — дочка. Индусская царевна. Или прабабушкин медальон. Тишайшая, — как те — громчайшие. А сын — чудесная смесь отца и матери, дитя обоих, воплощенная несовместимость, чудо. Такого бы сына я хотела!»

А помнишь, как ты мне о ней рассказывал. Мы — Аля, ты и я — шли к Шестову, ты нас ждал, вышли — мост, линия эл<ектрической> ж<елезной> д<ороги> — ты рассказывал о ней и том, ты был суров, а я, вспомнив ваши — всех в доме — громкие голоса: «Вы ее просто оглушили. Дайте ей отойти — с другим! Детей она вырастила, дар загубила, — всё честь честью. Молодости — еще час, дайте ей этот час, она на него вправе».

Вправе-то вправе, но не у всякого из нас хватает силы на свое право, у меня, например, бы не хватило — никогда не хватало. Сила или слабость? Не знаю, нет, знаю: отвращение к усладе, презрение к счастью, «с ним буду счастлива» — это не резон. Я с тем, кто без меня жить не может, не будет, кому я — счастье? нет, жизнь. Как и ты сейчас.

Мы одной породы, Ко́люшка, раз навсегда запомни: идя против себя, пойдешь против меня! Иного противу-меня — нет. Так и твой приезд сейчас был бы для меня — ударом, крушением всего здания — того, знаешь, с окнами? (Тристан).

Дарю тебе чудное слово Рол<л>ана: «Il n’est permis à personne de préférer son coeur à son devoir, mais aussi ne faut-il pas reprocher au coeur de ne pas être heureux en faisant son devoir» [391]. Наш случай. Но дело не в счастье.

Взгляни назад. Пора возле Пасхи. Ты получил мое первое письмо, оказавшееся зовом, ты пошел со мной в лес, думая, что идешь со мной в лес, вошел в мою жизнь. Наша встреча тогда — разве не подготовление твоей сейчас разлуки с матерью? Бог, знавший, подумал: «Ему еще нужна мать. Его — уже ушла (для Бога ушла, раз уйдет!) — дам ему — на первую трудную пору — эту». И я, прослышавшая:

…Влагаю.

Солгали,

Что мать и сын! [392]

(уже оспаривая, т. е. утверждая!)

— Как все — издалека-проясняется! Не верь после этого стихам! Мать я тебе не заменю, — (кощунство созвучия мать: замена) — я буду твоей невозможной матерью, каких не бывает, или бывают только в снах или детских сочинениях, где с возрастом не считаются. (Для того, чтобы иметь такого сына как ты, мне нужно было бы выйти замуж 13-ти или 14-ти лет!) Буду твоей матерью-однолеткой, как ты мне однолеткой-сыном, ибо, Ко́люшка, если я, «поцеловав мальчика, стала совсем одного с ним возраста», то и ты, поцеловав меня, стал совсем одного с моим, т. е. ВСЕГДА.

И еще одно: войдя в мою жизнь, ты этим вошел в порядок ее, перешел из своего порядка — в мой, попал в мой закон, а мой закон — неосуществление, отказ. Наша невстреча, разминовение, несбывание сейчас — только внешне идет от тебя. Мой закон — чтобы не сбывалось. Так было всю мою жизнь, и, клянусь, если бы я глазами увидела тебя на ройянском вокзале — я бы глазам не поверила! Отсюда моя спешка, и то письмо, на к<отор>ое ты обиделся, я звала на помощь факты, даты, быт. Деньги? Добудем! Ты будешь со мной на песках. — Вот и не сбылось, ибо сбылся мой закон. Я понадеялась на тебя, порядок твоей жизни, твою удачу, и — пересилила. Ты не приехал, п<отому> ч<то> это была я, а не другая.

_____

Чуяло мое сердце и недаром я тебя звала с отцом.

_____

Будут ли у нас когда-нибудь дни с тобой? Дни, не знаю, — вечность уже есть. Жить с тобой в одном доме и спать с тобой под одним кровом мы конечно уже не будем. Для этого все должно было сойтись как сошлось. Дважды этого не бывает. (И четырежды