Изображение на экране окончательно выродилось в мерцающее ничто, и Кэтрин принялась наощупь искать выключатель. За ее спиной в продолжающей вращаться катушке колотился кончик пленки. Ослепительно ярко горел белый экран.

На какое-то время Кэтрин оставили одну. В ожидании она рассматривала маленькие белые стульчики и гадала, организовали ли съемку Мэйсон с сестрой, или детишкам здесь однажды взаправду явили все это безумие. Ни один из этих вариантов не облегчал ей душу, и желание поскорее убежать из этого обиталища чуть не воплотилось в реальный побег.

Она могла понять крыс. В диораму с крысами чувствительная душа творца вложила всю горечь потери младших братьев, весь ужас, пережитый на войне. Но явленное ей зрелище склонялось к некоему болезненному гротеску, преступному примитивизму, взывающему к кровожадному и бесчеловечному пониманию воздаяния, к чему-то из Средних Веков в духе Тюдора и династии Стюартов. Быть может, даже к чему-то еще более древнему и темному. Ее все никак не оставлял вопрос, каким же Мэйсон вернулся сюда с войны.

Сюжет постановки был прост и взывал скорее к чувствам зрителя. Вычурно-яркая история была рассчитана на невзыскательную публику и отличалась омерзительными актерами и животно-грубой подачей. К пятидесятым годам безумие Мэйсона, видимо, достигло пика. Но чего у зрелища было не отнять, так это производимого эффекта: даже записанное на некачественную пленку, лишенное звука и показанное на куске белой ткани, оно впечатляло.

Никакой свойственной фильмам тех лет дрожи изображения, никакого впечатления павильонной съемки. Эти фигуры на сцене не были похожи на двумерные картонки и не тряслись, как марионетки в кукольном театре. Кэтрин не была уверена, что они вообще крепились к нитям, которые непременно бы серебрились на затемненном фоне.

Сцена была достаточно большой для маленьких актеров, но фигуры на ней никак не могли быть детьми — у некоторых персонажей виднелись очевидно звериные лапы. Все их движения были естественными: «деревянные» части двигались рывками, «животные» — плавно. Судя по всему, спектакль либо был снят кадр за кадром с помощью фотокамер, либо дядюшка Эдит собрал для съемок команду профессиональных кукловодов. И актерами здесь явно выступали те самые куклы, что Кэтрин видела в детской, — их головы нельзя было спутать с другими. Несомненно, в этой постановке в полной мере обрел воплощение мрачный и отталкивающий талант Мэйсона… И она была первым за многие годы зрителем.

Экран был сделан из грубой холщи. Многослойные портьеры были разведены по бокам и прихвачены шелковыми «поясками» неизвестным декоратором. Над сценой не было ни мостика, ни платформы — никакой площадки, где могли бы разместиться кукловоды. Сцена упиралась в глухую стену. Если Мэйсон и его сестра выступали кукловодами, где же они прятались? Не за холщовым же экраном.

Приглядевшись получше, Кэтрин поняла, что подмостки перед ней — на деле настоящее произведение искусства. Они, судя по всему, были разборными, каждая деталь была подогнана друг к другу с филигранной точностью и усердием. Портьеры были сшиты по высшему разряду — такие могла сработать только очень искусная мастерица, коей, по-видимому, и была мать Эдит, Виолетта.

Похоже, эта комната цокольного этажа стала для театра последним пристанищем. Что было тому причиной? Видимо, зрители устали от кровавых мистерий. Или сам Мэйсон устал от жизни — стал слишком стар, чтобы выплясывать над марионетками. Интересно, а на какую публику он вообще рассчитывал? Что за цель стояла у него перед глазами, когда он работал над этим?

Снаружи донесся скрип колес инвалидного кресла Эдит, и Кэтрин отступила на шаг от подмостков. Если хозяйка застанет ее за несогласованным осмотром, добром это не кончится — почему-то так ей казалось.

К тому времени, как дверь с щелчком открылась, Кэтрин уже заняла свое место позади допотопного проектора.

— Что вы делаете? — с ходу возмутилась Эдит.

— Простите…

— Он же перегреется! — старуха кивнула на аппаратуру.

— О, извиняюсь. Я в любом случае не собиралась его трогать.

Мод поднялась со своего места и остановила бобину. Стараясь избежать осуждающего взгляда покрасневших глаз Эдит, Кэтрин прошла к окну, отдернула занавеску и приоткрыла ставню. Свежего воздуха ей и впрямь не хватало.

— Ну, так что думаете о фильме? — нетерпеливо осведомилась старуха.

— Ну…

— Что «ну»? Говорите, девушка.

— Ну, для своего времени это очень умно. Движение всех персонажей… Это же было снято покадрово?

— Вы о чем?

— Удивительный объем работы. Адский труд. Наверное, не один час ушел…

— Что за чепуху вы городите. То были живые актеры, они репетировали. Представление само по себе выглядело иначе. В ту пору, когда жил и работал мой дядя, репетициями почти никто не утруждался. Но, отрепетировав все тщательно, дядя мог не бояться за успех своего спектакля.

— Так Мэйсон работал не один? — спросила Кэтрин, окончательно сбитая с толку.

— Он доверял лишь моей матери, костюмеру и специалистке по реквизиту.

Убийственно серьезный тон, которым Эдит вещала о творчестве своего дяди, едва не поставил Кэтрин на грань истерического смеха. Неужели старушка хочет убедить ее в том, что представление с куклами реально? Да, от такой толку ждать не приходилось.

— Остается лишь дивиться тому, как в игре столь маленьких актеров заключалась столь великая мощь, не правда ли?

— М… думаю, правда.

— Свидетельство величайшей победы гения моего дяди — то, что его работа оказывает впечатление даже вот так, через бледную пленочную копию более красочного оригинала.

— О да. — Возможно, следовало подыграть воодушевленным заблуждениям старухи. Тут логика была неприменима — чтобы уйти отсюда с победой, требовалось на время прикинуться побежденным этими безумными фантазиями.

— Сохранился лишь этот фильм. Самая первая мистерия жестокости, которую разучил мой дядя. Очень древний сюжет. Иногда мне кажется, сама судьба распорядилась так, чтобы именно этот фильм уцелел. Были и другие, но пленки пришли в негодность. «Лицо за окном» и «Мертвец-свидетель» погибли.

— Вы говорите — разучил?

— Да! Неужели вы совсем ничего не знаете о нашей великой истории театра? Барнаби Петтигрю и Уэсли Спеттил разыгрывали эту пьесу на ярмарках долгие-долгие годы — и на Сторбриджской, и на Ворчестерской она побывала. Даже Ковент-Гарден и Бартоломью-Фэйр без неё не обошлись. Всякий раз она производила фурор. Только благодаря ей великий Генри Стрейдер не был предан забвению.

— Кто?

— Знаете, мой дядюшка верил, что голова Маэстро-Обличителя создана руками Билли Первиса, великого марионеточника и резчика по дереву. И Обличитель был всякий раз готов откликнуться на зов моего дяди и делать то, что предписано ему именем: обличать!