книга «Женщина по маркизу де Саду: взгляд на историю культуры» – это глянцевая анатомия ада. Каждый раз, читая ее, я представляю себе, как Картер машет своими длинными ногами над бездной: осознавая весь ужас описанного, она при этом пугающе уверена, что выход есть, что ее, как умных детей в ее собственных произведениях, непременно защитит ее любопытство, ее ум, ее крепкие нервы и интерес к действительности.

В своей книге о де Саде, вышедшей за два года до «Порнографии» и раскритикованной в ней за псевдофеминизм, Картер приписывает женщинам куда бо́льшую свободу выбора, даже если система, в которой они вынуждены существовать, дает им очень мало возможностей для независимых действий. Она не хочет видеть женщину жертвой и не считает эту позицию продуктивной для будущего феминизма. Ее Роза Келлер обернула неприятную ситуацию в свою пользу и хитростью выманила деньги из аристократов. Что касается самого де Сада, в противовес его мизогинии она выдвигает его готовность отстаивать право женщины на сексуальное удовольствие, не ограниченное репродуктивными обязанностями (в защиту абортов он высказывался не менее рьяно, чем Райх, но, судя по страшным вещам, которые случаются с беременными женщинами в его книгах, его волновали отнюдь не их права).

Для Картер фантазия и факт – разные вещи. Она постоянно подчеркивает существование пропасти между настоящим и выдуманным и обращает внимание на то, что, при всей изощренности многочисленных убийств в книгах де Сада, сам он, будучи судьей революционного трибунала, так настойчиво протестовал против смертной казни, что его снова посадили в тюрьму – на этот раз за чрезмерную мягкотелость (Дворкин же выступала за смертную казнь за изнасилования и однажды сказала: если бы первая женщина, на которую напал де Сад, убила его, она спасла бы много жизней).

Более того, Картер не верит, что фантазии де Сада в первую очередь о сексе, и не считает женоненавистничество главным мотивом его книг. Главная их тема, по ее мнению, – это власть и трагические, вопиющие последствия ее дисбаланса. Гендер и гениталии, конечно, имеют значение, но также имеют значение социальный класс и деньги. Она делает еще одно радикальное предположение: задача произведений де Сада – разоблачить гнусную систему, пускай до арестов и распутных лет эта система принесла ему несметные богатства. Для Картер предмет книг де Сада – не радость свободы, но ее грязная цена.

В «Порнографии» Дворкин негодует по поводу бесконечных восхвалений де Сада за стремление к свободе со стороны Сартра, Симоны де Бовуар и многих других:

[ Во всей литературе о де Саде… пишут о его жадной страсти к свободе; за эту страсть несправедливое и репрессивное общество его жестоко наказывает… В нарушении сексуальных и социальных границ как в его жизни, так и в романах видят исключительно революционное зерно. Антисоциальный характер его сексуальности преподносят как радикальный вызов обществу с его неумолимыми традициями подавления сексуального желания… Тюремное заключение де Сада для них – это наглядное проявление деспотизма системы, которая сдерживает, контролирует и регулирует сексуальность, не дает ей свободно стремиться к анархическому самоудовлетворению[127]. ]

Но что Картер обнаружила в де Саде, так это глубокую двойственность полной свободы. В его романах она видит не упоение развратом, но, скорее, reductio ad absurdum[128] кошмарных последствий необузданного аппетита. Ее де Сад скептичен, даже параноидален в отношении к свободе и одержим взвешиванием и высчитыванием ее цены. Его романы – и в этом во многом их трагедия – развенчивают миф о свободе и обнажают зависимость политической и сексуальной свободы индивида в самых разных ее проявлениях от подчинения и принуждения других. «Виртуоз увечий» – называет его Картер, под увечьями имея в виду те, что причиняет любая разновидность неравенства.

Люди, обладающие властью в реальности: банкиры, судьи, епископы, законодатели, финансисты и политики – это люди, обладающие властью у де Сада. Так, либертины в «Ста двадцати днях Содома» тратят прибыль от Тридцатилетней войны на кровавую попойку – «пиявки, вечно выжидающие бедствий, которые они скорее провоцируют, нежели сдерживают, – всё ради личной выгоды от них»[129]. Капиталисты катастроф – называем мы их сейчас. Аналогичным образом люди, не имеющие власти, у де Сада страдают от этого. Жены, дочери, женщины, девочки, мальчики. Бедные, необразованные, невинные, молодые. Свобода во вселенной де Сада – это игра в одни ворота: либо она у тебя есть, либо ее нет, и, в частности, поэтому его произведения продолжают находить отклик в двадцать первом веке с его секс-лагерями и движением Me Too. Ни сексуальные преступления Харви Вайнштейна или Джеффри Эпштейна, ни унижения их жертв не удивили бы де Сада, как не удивил бы его приход Трампа к власти. Картер пишет: «Один из самых жестоких уроков де Сада заключается в том, что тирания свойственна любым привилегиям. Моя свобода, если она не считается с твоей свободой, неизбежно делает тебя несвободным»[130].

Подход Картер мне кажется правильным по той причине, что она, в отличие от многих других, анализирует непосредственный опыт чтения де Сада: каково быть в теле читателя, читать текст предложение за предложением. Дворкин говорит, что романы де Сада служат для удовлетворения похоти, но их не сравнить с прочей порнографической литературой, и не только из-за сцен шокирующего насилия. В отличие от классики садо-мазо вроде «Истории глаза» и «Истории О», они в корне невозбуждающие.

Люди часто сравнивают секс в его книгах со сложным формальным танцем или работой машин на заводе и в этом четко улавливают невероятную монотонность и механический характер десадовского разврата. Однако такое описание не передает ужас, который ты испытываешь, и ужас этот не только от созерцания жуткого действа. Фантазии де Сада и то, как он пишет о них, производят в читателе некое внутреннее разделение: зрелище абсолютного нигилизма низводит тебя до одного только тела и одновременно превращает в чужака в собственном теле. Это короткий, самоубийственный опыт того, что значит – словами Симоны Вейль – быть душой внутри неодушевленного предмета, руинами с человеческим лицом.

Удовольствие не главное ни для читателя, ни для либертинов, которые управляют этим дьявольским механизмом. Суть скрупулезных ритуалов – неважно, увенчаны они труднодостижимым оргазмом или нет, – в двух вещах: в насильственном контроле над чужими телами, в том числе над их непроизвольными или полунепроизвольными функциями, и во власти причинять сильную боль, наносить раны и убивать. Но всё это не приводит к разрядке. Чем больше герои стремятся к удовлетворению, тем более пустым, однообразным и невыносимым становится их мир. Оказывается, когда строишь своими руками ад, тебе же предстоит в нем жить. А тела их жертв продолжают множиться, обескровленные, сожженные, разрубленные на части, сшитые обратно, – тут вспоминаются зверства Иди Амина или «красных кхмеров».

Де Сад как либертин воплощает в себе неоднозначность слова liberty, «свобода», его парадоксально