Но жвачка вместо мозгов в моей голове была годна только на то, чтобы подобраться к ней поближе. Попытаться расслышать, что она говорит.

Я не хотела сделать это, сказала она. И опять. Я не хотела сделать это. Иногда она повторяла одно и то же по столько раз, что я сбивалась со счета.

В доме не было электричества, и мы парили на ненадежных ступеньках в темноте.

– Они меня не нашли, верно? – спросила Натали, и то, как она это произнесла, смирившись с дующим в лицо ветром и затягивающим темноту дымом, говорило о том, что она и не ожидала от них чего-то подобного. Не в этой жизни.

– Нет, – ответила я. – Ты хочешь, чтобы я… позвонила кому-нибудь? Сделала что-то?

Она склонила голову набок, и ее холодные глаза затуманились. Что ты можешь сделать? – спросила она. Мне не следовало задавать глупых вопросов.

Если бы она вообще могла чего-то хотеть, то хотела бы вот чего: если где-то за пределами места, где она пребывает, желание девушки, подобной ей, может быть выхвачено из темноты и исполнено, то пусть они знают, что она не хотела этой аварии. Что ей очень жаль. Что она все переиграла бы, если бы могла.

И тут дым сна, казалось, начал рассеиваться, волосы разделились на прямой пробор, и я смогла увидеть ее лицо – впервые с тех пор, как она появилась в зеркале моей ванной комнаты. И оно оказалось совсем иным, потому что здесь, в этом доме, она была подлинной собой. На щеках по-прежнему были видны отметины от разбитого ветрового стекла, лицо и кровоточило, и поблескивало. Это было красиво и ужасно одновременно.

Она повернулась ко мне спиной и взошла по лестнице наверх. Мои глаза привыкли к тусклому свету, и я увидела, что у нее невероятно длинные волосы, никогда не знавшие ножниц, прямые и гладкие. И какое-то мгновение в темноте вся она казалась лишь волосами, а я была человеком, который ничего не сделал, чтобы помочь ей.

Она превратилась в облако клубящегося дыма.

Слишком поздно, сказала она, для меня. Облако дыма стало светлее, и осколки стекла на ее щеках заблестели сильнее, дым пронзили две острые иглы – ее холодные глаза. Но еще не слишком поздно… для нее.

Не слишком поздно для нее. Что-то подсказало мне, что имеется в виду Эбби Синклер.

Я видела в доме Фиону Берк, а теперь вот Натали, и прежде чем сон улетучился, подобно дымовой завесе, мне на глаза попалась еще одна фигура. Она стояла неподвижно, как статуя, спиной к пепельно-серой стене.

Нет, не Эбби – неважно, как сильно ее исчезновение беспокоило меня и не отпускало, она все же была не единственной девушкой, желавшей поведать свою историю. Я скоро обнаружу: их больше. Гораздо больше.

Пропало гораздо больше девушек, чем я могла себе представить, и теперь они знали, где найти меня. Их шепот раздавался оттуда, где прятались тени, и звук многих шепчущих голосов напоминал скорее шипение пленки, чем песню.

Они обзывали ее. Давали ей отвратительные прозвища, глупые прозвища; самые жестокие прозвища, какие только можно придумать, и их было много. В них не было никакой логики. Скажем, когда она летом набрала вес, они стали звать ее Шаму, но когда она похудела, они продолжали называть ее так же. У них не было воображения.

Если бы на каждое прозвище, которым ее наградили к семнадцати годам, Шьянн Джонстон сделала бы фальшивое удостоверение личности, их хватило бы на то, чтобы купить пиво во всех захудалых барах города, хотя она в жизни его не пробовала и, скорее всего, оно ей не понравилось бы. Еще она могла уехать. Могла собрать достаточно паспортов, чтобы дюжину раз объехать мир, забираясь все дальше от родных мест, никогда сюда не возвращаться, не оканчивать школу, не являться на церемонию окончания высшего учебного заведения, не забирать свои вещи от мамы и папы и перевозить их куда-то еще. Она бы с радостью сделала все это, но застряла в обществе детей, которых ненавидела, потому что они ненавидели ее. Эти дети, превращавшие жизнь в кошмар, иногда шли за ней весь день напролет: в школу, из школы, по улицам, переходили вслед за ней дорогу, забрасывали всем, что находили в карманах, когда она спускалась по ступенькам библиотеки или выходила из продуктового магазина на углу с пакетом еды в руке. Ее мучители.

Эти гнусные прозвища крутились у нее в голове, и иногда она подходила к зеркалу и видела то, что видели они. А как иначе?

Она верила плохому больше, чем, она это знала, следовало бы. Слушала оскорбительные слова и позволяла им угнездиться в своем сознании. Она начала думать, что никогда не сможет избавиться от них, хотя ее мама, и папа, и психолог, беседовавший с ней во время четвертого урока, говорили, что все это неправда и что она должна повышать свою самооценку, дабы противостоять мучителям.

Чушь собачья, думала Шьянн. Может, лучше отомстить им выстрелом в лицо из пистолета, который отец прятал за своей порноколлекцией? Но она ненавидела оружие, и, кроме того, ей не хотелось рыться в личных вещах отца, и потому она предпочитала действовать при помощи куда более мирных способов мщения, которые ей были известны, – просто пускалась наутек.

Вскоре после того, как я впервые прочитала про Шьянн, она добралась до меня, чтобы подтвердить: она одна из девушек.

Сначала я услышала по мобильнику ее голос. Увидела нечеткие очертания фигуры. Оставьте меня в покое. Прекратите. Прекратите сейчас же, визжала она.

Это было сообщение с неопределившегося номера – ясно только, что из Нью-Джерси, – к которому прилагалось видео.

Был понедельник, обеденное время. И когда на мой телефон пришла эсэмэска, и я увидела, там есть еще и видео, я подумала и почувствовала, что вхожу в контакт с еще одной девушкой. Я встала, прижимая к себе телефон, чтобы никому не удалось рассмотреть, что там на экране. «Не доставай телефон. Его конфискуют», – услышала я шепот одной подруги.