Пока она говорила, Жан, глаза которого привыкли к полумраку комнаты, видел, что старик все время не отрывает от его лица пристального взгляда.

– Вы знаете, что я люблю девочку, как родную дочь, – продолжала мадам Бетурнэ. – Мадам де Шастеллю, которой вы, я знаю, вполне доверяете, вероятно, рассказывала вам, что Шоншетта жила у нас, в Докневинэне, как в своей родной семье…

Она внезапно остановилась, пораженная: в комнате прозвучал чей-то смех, необыкновенно странный, пронзительный, почти нечеловеческий. Она с ужасом огляделась; Жан также насторожился, – неужели это смеялся сам Дюкатель? Смех походил на искусственный смех чревовещателя, а старик по-прежнему сидел на своем месте, и, казалось, ничего не слышал.

Видя, что мадам Бетурнэ от страха не в силах говорить, и полагая, что эксцентричности Дюкателя не должны останавливать людей, приготовившихся к ним, Жан заговорил спокойным и решительным голосом:

– Прошу вас верить, что я долго обдумывал, достоин ли я счастья назвать вашу дочь своей женой. Если вам угодно согласиться на наш брак, – клянусь вам, вся моя жизнь будет посвящена ее счастью.

И его слова, как и слова его тетки, также были прерваны пронзительным, скрипучим смехом, и на этот раз не оставалось уже сомнения, что смеялся сам Дюкатель. Медленно поднявшись с кресла, он, как автомат, подошел к Жану и пристально уставился ему в глаза, а потом, пройдя к окну мимо остолбеневших посетителей, раздвинул занавески» В комнату хлынул дневной свет. Увидев безумный блеск в глазах старика, мадам Бетурнэ в страхе прижалась к племяннику.

– Жан, – прошептала она, – позови людей, умоляю тебя!..

– Не бойся, – так же тихо ответил Жан, – нет ничего опасного… да и я с тобой.

Дюкатель подошел к ним и, скрестив руки на груди, остановился перед Жаном. Молодой человек также встал, готовясь схватить старика, если тот решится на какой-нибудь экстравагантный поступок.

– Так вы – Жан д'Эскарпи? – спросил старик.

– Да, это – мое имя, – ответил Жан, – я получил право носить его после смерти моего дяди, графа де Ларош-Боэ-д'Эскарпи.

– Ты лжешь, несчастный! – закричал старик и с такой силою ударил о пол стулом, что последний сломался. – Ты лжешь! Для чего ты опять явился сюда! Уже тринадцать лет прошло с тех пор, как ты исчез… Оставь меня в покое!.. Мертвые, умерли… уходи!

Испуганная мадам Бетурнэ уцепилась за руку Жана; но последний все-таки попытался заставить выслушать себя.

– Вы ошибаетесь! – воскликнул он, – вы ошибаетесь! Я – Жан де Моранж д'Эскарпи и имею честь просить у вас руки вашей дочери!

При этих словах на лице старика выразился неподдельный ужас; он отступил в самый дальний угол комнаты.

– Довольно! – прошептал он, – я не хочу слышать твой голос… который нисколько не изменился… Замолчи! Что мне в имени какого-то д'Эскарпи, которое ты прицепил к своему? Тебя зовут Марсель де Моранж… Ты думаешь, я не узнал тебя?

– Марсель де Моранж? – повторил Жан, глядя на свою тетку, почти без чувств лежавшую в кресле, – так этот сумасшедший знал моего отца?

В эту минуту Дюкатель снова приблизился к нему и прошипел сквозь стиснутые зубы:

– Понимаю, понимаю… Придется начать сначала?.. Что ж, я готов!.. По крайней мере после этого ты уже не будешь меня мучить, и я больше никогда не увижу твоих глаз… никогда! Это ты виноват, что я сошел с ума… Я убью тебя!

И он с бешенством бросился на Жана, который не пошевельнулся и продолжал молча смотреть на него. Но, уже готовый ударить, старик вдруг зашатался, его глаза налились кровью, в углах рта показалась пена. Покружившись на месте, он упал, и Жан едва успел подхватить его.

– Ради Бога, позвони! – проговорила мадам Бетурнэ, пришедшая в себя, когда ее племянник положил на кровать неподвижное тело, – позови людей… Нам нельзя здесь ос-таваться…

– Какое несчастье? – пробормотал Жан, изо всей силы дергая за ручку звонка, – теперь все, может быть, испорчено, и навсегда, потому что этот безумец, Бог знает, что вообразил себе.

В эту минуту вошла Нанетта и с первого взгляда догадалась о том, что произошло. Ни мало не удивляясь, она расстегнула больному жилет и воротник и смочила ему виски. Его глаза потеряли безумное выражение и закрылись, руки слабо задвигались.

– Вот опять началось – по крайней мере, на две недели, – проворчала старуха. – Очень нужно было беспокоить его, чтобы он опять захворал! Уйдете ли вы хоть теперь-то?

– Что, это опасно? – спросила мадам Бетурнэ, не обращая внимания на ее упреки, – вам, может быть, нужна помощь?

– Мне нужно, чтобы вы ушли! – возразила Нанетта и затем уже гораздо мягче прибавила: – Пока вы не уйдете, он право не успокоится.

– Пойдем, Жан! – сказала мадам Бетурнэ. – Вы нас гоните, Нанетта, так вы и ответите за все, что может еще случиться.

Очутившись на улице, они спрашивали себя, не во сне ли все это было?

– Ободрись, милый Жан, – сказала мадам Бетурнэ, пожимая ему руку, – еще не сказано последнее слово.

Жан покачал головой.

– Знаешь, тетя, как бы я ни утешал себя, будущее все-таки пугает меня: над нами висит какая-то тайна, и я уже предвижу, что между мной и Шоншеттой всегда будет стоять какой-то враг, страстный, ожесточенный и неуловимый.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего определенного, тетя, так как ничего сам не знаю. Но что мне подумать, слыша, что ко всей этой истории неожиданно примешалось имя моего отца? Оказывается, что Дюкатель знал его?

Мадам Бетурнэ не отвечала.

– В конце концов, каким образом умер мой отец? Правда ли, что он убился, упав с лошади?

Мадам Бетурнэ колебалась несколько мгновений, потом ответила тихим голосом:

– Нет, неправда… я хотела бы, чтобы ты не знал этого, дорогой мой мальчик, но теперь, конечно, необходимо сказать тебе истину. Твой отец умер не от падения с лощади… он… он сам лишил себя жизни. Не спрашивай, почему он решился на это! – быстро прибавила она в ответ на выразительный жест Жана, – клянусь Евангелием, я ничего больше не знаю. Только один человек на свете знал истину: твоя бабушка, Люси де Моранж. Жанна, то есть твоя мать, вероятно также знала, по крайней мере часть истины, которую я начала подозревать, случайно услышав один разговор между ними. Я помню, что Жанна никогда не вспоминала прошлого, не упоминала даже имени твоего отца. Это она склонила твоего дядю передать тебе свое имя и хлопотала об утверждении твоих прав на него; она же после смерти графа продала замок Ларош, в котором ты родился. Твоя бабушка все это одобряла или по крайней мере не противилась этому. Почему все это было сделано, не знаю; знаю только, что после продажи замка твоя бабушка приехала к моей матери и просила приютить ее с невесткой у нас, в Локневинэне. Ведь Люси де Моранж и моя мать были кузинами и притом были дружны с детства. Мне нечего говорить тебе, что обе родственницы были приняты у нас с распростертыми объятиями. С тех пор смерть часто посещала наш дом. Первой умерла моя мать; за ней последовала Люси. Холера опустошила нашу деревню; тогда же умерли твоя мать и мать Луизы. Я уже много лет вдовела, и твоя бабушка завещала мне заботиться о тебе. И ты остался жить в Локневинэне вместе с нашей бедной Луизой…