Губернатор Москвы генерал-лейтенант Владимир Джунковский честно признавался: «Эти суды не оправдали тех ожиданий, которые Совет министров на них возлагал, думаю даже, что они принесли больше вреда, чем пользы, так как способствовали произволу, увеличивая кадр недовольных, и часто предание такому суду зависело от характера и взгляда отдельных лиц. Некоторые генерал-губернаторы стали предавать этому суду не только за выдающиеся покушения на должностных лиц, но и за простые вооруженные грабежи. Между тем военно-полевой суд, составленный не из юристов, а из заурядных строевых офицеров, не стесненный никакими рамками, мог вынести по однородным совершенно делам совершенно разные приговоры, что и случалось не раз – все зависело не от статей закона, а от характера и взглядов случайных членов суда. Кроме того, мне кажется, что введение военно-полевых судов имело характер какой-то мести, а такое чувство для правительства недостойно».

С другой стороны в журнале «Новое время» от 27 августа 1906 года лидер партии «Союз 17 октября» Александр Гучков высказал мнение своей партии: «Что же касается самого закона о военно-полевых судах, то он является жестокой необходимостью, он как бы легализует карательные экспедиции, которые совершались и раньше. Твердая власть, имеющая охранить молодую политическую свободу, должна прибегать к скорым и суровым репрессиям. Но ведь у нас в некоторых местностях идет, право, междоусобная война, а законы войны всегда жестоки. Возрастающее у нас грабительство уже перешло от революционного характера в разбой. Репрессии вполне совместимы с либеральной политикой: только подавление террора создаст нормальные условия. На революционное насилие правительство обязано отвечать энергичным подавлением. Для победы же над революционным движением такие меры необходимы… Может быть, в Баку резня была бы предотвращена, если бы военно-полевому суду предавали лиц, захваченных с оружием. Я глубоко верю в Петра Аркадьевича Столыпина. Таких способных и талантливых людей еще не было у власти у нас».

Объективно, неразбериха и явные несуразности в судопроизводстве были выгодны крайне правым. Придворные и консервативные круги, напуганные не столь всеобщими революционными волнениями (никому в голову не приходило, что это может закончиться падением монархии), сколь вытащенными из императора либеральными свободами, лелеяли мечту о введении диктатуры. В этом случае о Манифесте 17 октября можно было бы благополучно забыть. Дурново и Трепов настаивали на предоставлении полиции права без суда и следствия на месте казнить революционеров и преступников, объявить заложниками всех арестованных в данный момент инсургентов и за каждый теракт показательно «кончать», погрузив страну в пучину террора, откуда выход и был бы только в спасительной диктатуре. Само собой, в этом случае ни о Столыпине, ни тем более о его реформах уже и речи быть не могло, на радость махровым консерваторам.

Это было понятно и самому Столыпину, пытавшемуся хоть как-то управлять процессом. Дело дошло до того, что премьер разослал 11 декабря 1906 года губернаторам свою телеграмму: «Открытые беспорядки должны встречать неослабленный отпор. Революционные замыслы должны пресекаться всеми законными средствами… Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены. Действия незакономерные и неосторожные, вносящие вместо успокоения озлобление, нетерпимы… Старый строй получит обновление. Порядок же должен быть охранен в полной мере».

Заметим, это было в декабре 1906 года, когда только за этот месяц в России были убиты в здании Тверского губернского собрания генерал от кавалерии граф Алексей Игнатьев (отец автора книги «Пятьдесят лет в строю» генерал-лейтенанта Алексея Алексеевича Игнатьева); в столице во время церемонии открытия клиники Института экспериментальной медицины, возглавляемой будущим обер-прокурором в правительстве Столыпина доктором Сергеем Лукьяновым, петербургский градоначальник генерал-майор Владимир фон дер Лауниц; разработчик закона о военно-полевых судах главный военный прокурор генерал-лейтенант Владимир Павлов (убийца – матрос-дезертир Егоров – казнен). В Таврическом саду в годовщину московского восстания было совершено покушение на многострадального адмирала Федора Дубасова. Эсеры Березин и Воробьев открыли по нему огонь из браунинга, а другие двое бросили под ноги начиненную гвоздями бомбу (в саду было полно детей, но на это было традиционно наплевать борцам за народ). Адмирал был ранен, но сумел подняться и открыть ответный огонь. Налетчиков задержали подоспевшие сторож и агенты охранки. При этом Дубасов направил на высочайшее имя письмо с просьбой помиловать отданных под суд эсеров. На что всемилостивейший самодержец ответил: «Полевой суд действует помимо вас и помимо меня, пусть он действует по всей строгости закона».

Сам Столыпин в эти дни места себе не находит. Обложенный, как волк, в Зимнем дворце под неусыпной охраной с одной стороны и терзаемый стонами раненой дочери (девочка была размещена в спальне Екатерины Великой) с другой, он метался по Эрмитажу как очумелый. По соображениям безопасности гулять его не выпускали, и привыкший к активной жизни Столыпин совершал моцион лишь по крышам Зимнего. И это премьер великой России! Как кот на крыше…

Работал далеко за полночь, обыкновенно до трех часов ночи, причем никогда днем не спал, если не считать короткого отдыха, который он себе позволял ежедневно перед обедом. Тогда он ложился у себя в кабинете на диване и немедленно засыпал на 15 минут, после чего вставал абсолютно свежим и бодрым. Утром он, всю жизнь к половине девятого уже совершенно одетый, пил кофе.

Александр Извольский поражался: «Трудоспособность Столыпина была изумительная, как и его физическая и моральная выносливость, благодаря чему он преодолевал непомерно тяжкий труд». При таком рабочем ритме без часовой ежедневной прогулки он сошел бы с ума. Тогда специально для него изобрели поездки, проводимые по плану охраны: это она определяла, а не сам премьер-министр, через какую из множества парадных дверей его сегодня выведут, где ожидает карета, по каким улицам повезут и куда. За городом, на окраине Столыпин гулял. И снова не знал, каким путем его вернут, обещал не вмешиваться, не давать приказаний кучеру, чтобы не сбивать. На таких же условиях ездил он и с докладами к государю – летом в Петергоф, зимой в Царское.

Мария Бок пишет: «Адя лежал теперь довольно спокойно, но Наташа страдала все так же. Через дней десять доктора решили окончательно, что ноги удастся спасти, но каждая перевязка была пыткой для бедной девочки. Сначала они происходили ежедневно, потом через каждые два, три дня, так как таких страданий организм чаще выносить не мог. Ведь хлороформировать часто было невозможно, так что можно себе представить, что она переживала. У нее через год после ранения извлекали кусочки извести и обоев, находившихся между раздробленными костями ног. Кричала она во время этих перевязок так жалобно и тоскливо, что доктора и сестры