милосердия отворачивались от нее со слезами на глазах… Адя стал лежать тихо, когда прошло острое нервное потрясение первых дней, и пресерьезно спросил папа́:

– Что, этих злых дядей, которые нас скинули с балкона, поставили в угол?

Государь, когда ему передал эти слова папа́, сказал:

– Передайте вашему сыну, что злые дяди сами себя наказали».

Окружающие как могли утешали несчастных детей. Особо старался с восточной щедростью эмир Бухарский Сейид Абдул Ахад Богодур-хан, при каждом посещении семьи делая ей поистине царские подарки: шелковые ткани, меха, ковры, вазы и другие предметы восточной роскоши. Самому премьеру он вручил орден Благородной Бухары («Нишони дар-ус-салтани Бухорои Шариф») – звезду, усеянную бриллиантами и рубинами такой удивительной чистоты, что петербургские ювелиры не могли на них налюбоваться. Эмир был щедр. Зодчему Степану Кричинскому, выстроившему ему дом на Каменноостровском проспекте, он пожаловал такой же орден.

Узнав об этом, в Зимний примчался хивинский Мухаммад Рахим Фируз-хан, пытаясь перещеголять конкурента, одарил Столыпиных четырьмя громадными вазами, две из которых были из чеканного серебра великолепной работы.

Понятно, что на все эти восточные побрякушки Столыпин смотрел сквозь пальцы. Но премьер России – фигура политическая, а здесь уже вступают в силу законы дипломатии по отношению к вассальным российским ханствам.

Все окружающие находили, что премьер заметно изменился. Благообразного добродушного помещика уже не было в помине. Смыло кровью детей. Комок нервов, сжатая пружина. Покушение на полицейских и чиновников? Отыскать негодяев, разобраться по всей строгости – кто помогал, кто скрывал, кто способствовал. Утечка информации? Взашей из ведомства, чтоб ноги подлецов не было на госслужбе. Есть приказ – выполнить и доложить. Виновных – к ответу, не выполнивших приказ – к наказанию. Из-под земли достать боевиков, пусть она горит под их ногами. Господин полковник, где ваши агенты, за что вы платите им по 500 целковых в месяц? Я распоряжусь, чтобы Коковцов не выдавал им больше ни гроша. Что значит «не успели вовремя привести приговор в исполнение»? Какие такие родственники вмешались, какие телеграммы на высочайшее имя? Взят с поличным на месте преступления? Стрелял в городовых, грабил инкассаторов, оружие в руках? Вешать без разговоров, пусть даже из дворян и купцов. И… да простит нас Бог. Не мстим мы, не алкаем душ невинных. Кровью немногих и виновных предотвращаем Большую Кровь. Графу Толстому надо бы разобраться, что к чему. Пусть посчитает – почти на 20 тысяч убитых до 1911 года госчиновников и случайных людей всего лишь около 3 тысяч казненных по приговорам судов. Это ж какими «сатрапами» и «палачами» надо быть, чтобы своих преданных слуг «разменивать» с террористами и беспредельщиками в соотношении 7:1?

Витте вспоминал, что, когда Столыпину говорили, что раньше он вроде бы рассуждал иначе, он отвечал: «Да, это было до бомбы Аптекарского острова, а теперь я стал другим человеком».

Надо заметить, что царь и о самом Витте говорил нечто подобное. Дескать, в последние дни премьерства тот, на взгляд Николая II, «резко изменился. Теперь он хочет всех вешать и расстреливать». Не мудрено, на этом фоне только граф Толстой да Махатма Ганди, вероятно, были бы иными.

Да и как не стать другим. Полковник Герасимов докладывал, что эсеры не оставляют надежды расправиться с премьером различными способами. Узнав дом, куда ходит в гости Столыпин, они сняли квартиру в доме напротив, чтобы подстрелить премьера из окна. Как вспоминает дочь Мария, «после ареста человека, снявшего квартиру, он сознался, что должен был, по постановлению партии социал-революционеров, произвести покушение на папу. На следствии он показал, что два раза его рука подымалась для выстрела в моего отца, когда он подходил к окну, но папа оба раза был не один: один раз подвозил на кресле к окну мою больную сестру, а другой раз разговаривал с поставленным на подоконник мальчиком, и притом так нежно с ним общался, что рука убийцы невольно опускала револьвер». Можно себе представить, что говорили потом этому не потерявшему человеческий облик революционеру его подельники.

К премьеру попытались подобраться через его дочь Машу. По ее собственному признанию, «как-то утром я нашла рядом со своей чашкой кофе письмо с адресом, написанным совсем незнакомым почерком. Открыв его, я с удивлением увидела, что оно без подписи, а прочтя его, удивилась еще больше. Писал какой-то незнакомый мне мужчина, начиная свое послание словами: „Зная, что Вы разделяете наши взгляды и что, несмотря на Ваше чудовищно отсталое воспитание, Вы достаточно культурны, чтобы интересоваться музеями и картинными галереями, и посещаете их…“ Дальше же мне предлагалось в одном из музеев встретиться в определенный час с моим корреспондентом, который введет меня в кружок „наших с Вами единомышленников“, и где я, наконец, сбросив мучащие меня, по его мнению, „нравственные цепи“, могу свободно предаться счастью партийной работы. В конце письма стоял адрес какой-то дамы, на имя которой я должна была отвечать. Я не знала, что и думать. Все это было так дико и непонятно. Но, перечтя еще раз письмо, я показала его только Марусе и разорвала. Какое-то внутреннее чувство не позволило мне показать письмо моим родителям. Я сама не знала, права я или нет, но мне казалось неблагородным выдавать человека, как-никак доверившегося мне. „Ну что ж, – рассуждала я, – увидит этот господин, что ошибся, и отстанет“.

Но он не отстал, и я дней через пять получила второе письмо, тем же почерком. Но тон его был наглый, и содержание его так меня взорвало, что я, не теряя минуты, снесла письмо папа́, как раз сидевшему за утренним кофе. Только я все же зачеркнула адрес. Внимательно прочтя письмо и посмотрев на зачеркнутый адрес, папа́ спросил меня: „А первое?“

Я чистосердечно объяснила мотив моего поведения. Папа́ пристально посмотрел на меня, не сказал ни слова, но я по глазам его видела, что он меня понял и… одобрил. Вскоре я забыла об этом инциденте, и лишь много месяцев спустя мама́ мне вдруг показывает фотографию какого-то очень красивого брюнета и, на мой вопросительный взор, отвечает, что это и есть мой таинственный корреспондент.

По расследованию охранным отделением оказалось, что проектировалось следующее: когда я приду на свидание, меня поведут на какую-то квартиру, где я должна была встретиться с членами партии социал-революционеров. Между ними и был этот красавец-гипнотизер, под обаяние которого я, по мнению устраивавших этот заговор, неминуемо должна была подпасть. Он бы мне тогда рекомендовал учителя для моих сестер, которому, по моим настояниям, мои родители доверили бы образование своих младших дочерей. Попав, таким образом, в наш дом, этот