Я сама не заметила, как дошла до Гринвич-Виллидж и оказалась на маленьком отрезке Шестой улицы, ведущем к Кармин-стрит. Я прошла мимо баскетбольной площадки и старого кинотеатра, который теперь стал новым кинотеатром. Мои родители, как и я, учились в Университете Нью-Йорка, и когда отец приезжал меня навестить, он рассказывал, какие магазины были раньше на месте тех магазинов, которые там появились в мое время, и я думала, что скучнее этого нет ничего на свете. Мне только показалось смешно, что в здании студенческого союза теперь располагался центр религиоведения.

Я походила взад-вперед по Кармин-стрит, только по этой маленькой улочке, пытаясь ощутить укол тоски по прошлому или прекрасного томления. Я жила здесь сразу после университета, в своей первой отдельной квартире. Она была воплощением всего, чего боялась моя мать: притон разврата в стиле фильма «В поисках мистера Гудбара» (это означало, что я там занималась сексом с примерно одним человеком, за которым не была замужем), заваленный контейнерами от взятой навынос еды из ресторанов. Однажды я встретила мужчину в кинокафе «Анжелика» во время сеанса, на котором показывали «Лорел Каньон», и эта встреча перешла в самый настоящий секс у меня в квартире. Я просто взяла и привела его к себе домой. Но это случилось один-единственный раз.

Я еще жила на Кармин-стрит, когда влюбилась в своего первого редактора, Гленна, – в самом первом журнале, где работала после окончания университета. Гленн был женатый, отец троих детей. Не самый большой красавец в нашей конторе, он излучал своего рода надежность, которую я, будучи скучным до отвращения человеком, находила притягательной. Вечером после работы мы вместе шли ко мне, занимались любовью, а потом он вставал, одевался и уезжал к себе в Вестчестер. А я каждый раз плакала. В те годы я курила. Я начала в Израиле. Моя мать курила всю мою жизнь; я вообще не собиралась начинать, но в двадцать лет решила, что можно попробовать сигарету, только одну, раз уж мне явно не грозит привыкнуть. Ну и кто бы мог предсказать, что сигареты оказались такими восхитительными и утешительными! (Да, я в курсе.) Кто бы мог подумать – мои беспокойные метания все эти годы означали просто, что мне нужно открыть для себя курение! Сигареты понимали меня по-настоящему. Сигареты – именно их искали мои пальцы и губы, возможно – столько лет, сколько я живу на свете.

Гленна нельзя назвать хищником. Скорее, он был безоружен против внимания, которым я, молодая женщина, его осыпала. Когда я увидела Гленна впервые, он стоял в дверном проеме силуэтом против света и держал гранки журнала, которые мне следовало вычитать для проверки моих редакторских способностей. При этом невинном обмене что-то произошло. Он всего лишь положил лист бумаги мне на стол и сказал доброе слово. Что-то вроде электрического разряда или наркотического привыкания. Я искала его за каждым углом. Я просила его о помощи, когда не нуждалась в ней. Я крутилась вокруг его стола совершенно очевидно для всех окружающих, но не в силах остановиться. Он проходил мимо, и у меня захватывало дух. Он не был настолько красив или настолько интересен. Я же говорю, моя страсть к нему не имела никакого рационального объяснения.

Но тогда я тоже чувствовала свое тело. Чувствовала, как оно раскрывается навстречу Гленну. Я прекрасно понимала, как устроен этот механизм: эволюция, влечение полов, неумолимый позыв к размножению. Я впервые поняла, что безоружна перед этими силами. Мне и раньше случалось влюбляться, случалось даже любить. Но ничто из этого не было… не знаю… таким полнокровным, как мое чувство к Гленну. Именно из-за такого чувства люди пишут стихи, именно из-за него слагаются все песни о любви. Теперь я понимаю, думала я. Теперь вижу. Как-то вечером в лифте он сказал, что я его отвлекаю. Я ответила, что это можно обсудить за ужином. Он позвонил жене из телефона-автомата прямо при мне и сказал, что задерживается в городе на несколько часов. И на том всё кончилось.

И вот теперь я вспоминала то время своей жизни, вспоминала, как старалась угодить Гленну в постели. Теперь я не могу об этом думать, не вспоминая про бедного Адама и полученный от него дар – нелетучести. И за свои труды Адам получил менее летучий вариант меня: не такой живой, слегка подсохший.

Ну неважно.

Когда я была с Гленном в постели, то закуривала и выдувала дым и его сторону, чтобы по приходе домой от него пахло сигаретами. Я надеялась, что это собьет с толку его жену и каким-то образом сместит стрелку весов в мою пользу. Я целые дни проводила, фантазируя, как с ней или с ними обоими что-то случилось – как правило, что-то трагичное, а не просто развод, – и в результате мне приходится переехать к нему в дом и ухаживать за его детьми. Я стала вспоминать то время: как я воображала, что хочу чью-то чужую жизнь. Боже, какой чудовищной идиоткой я была. Мои мечты были такими мелкими. Мои желания – примитивными и выдающими недостаток воображения. Мне доводилось бывать на свадьбах, где невеста носила красное платье, доводилось встречать людей, состоящих в открытых браках. Я не могу понять, почему была так неоригинальна. Я была очень творческим человеком во всех остальных аспектах своей жизни. Почему же я оказалась такой конвенциональной, такой рабыней условностей?

Шагая по Кармин-стрит, я подумала, что получила ту жизнь, о которой мечтала. Я стала подобием жены Гленна: замужняя, пригородная, укрощенная, сижу дома и жду, пока муж вернется с работы.

С Адамом я тоже познакомилась на работе. Я писала репортаж о судебном процессе, связанном с сервисом знакомств для христиан, а Адама, молодого партнера из юридического агентства, назначили моим проводником в мире юриспруденции. Он был высокий, с добрыми глазами и в очках с толстой черной оправой. Он носил майку под рубашкой и мягкие туфли типа мокасин. Еще у него были вязаные галстуки и простые. В его мире люди точно знали, как одеваться для каждого конкретного случая, и в каждом случае фигурировал блейзер от братьев Брукс. Адам был из богатой семьи, которая ожидала, что и он станет богатым, а поскольку это естественно, что у богатых и дети богатые, то у него всё получалось само собой. Пока я писала репортаж – к этому времени я уже перешла на работу в мужской журнал, – мы с Адамом ходили обедать, и я пыталась вытащить из него информацию, а он мне ее не давал, но держался вежливо и бодро, никогда не раздражаясь. Какое странное дело – отсутствие мрака в человеке. Как удивительно, когда от работы не устаешь, когда хорошим вещам радуешься, а от плохих огорчаешься. Простота – как холодный душ после горячей ванны. Мои эмоции никогда не были до такой степени логичными. Может быть, именно это в первую очередь и привлекло меня к Адаму: то, что его миролюбие служило необходимой для меня коррекцией. Мне не пришло в голову спросить себя, как я буду объяснять свою внутреннюю тьму и неудовлетворенность человеку, у которого даже само это понятие не укладывается в голове.

Нам было прекрасно вместе в постели, потом нам было в постели не хуже других, а потом (то есть сейчас) мы оказались в неизведанной пустыне. У нас бывал секс раз в неделю, потом реже раза в неделю, потом раз в две недели, но на следующей неделе два раза подряд, так что всё вроде бы в порядке, да? Но вот в чем проблема: хотеть можно только того, чего у тебя нет. Так устроено желание. А мы друг у друга были. Определенно. Никто из нас за всё время даже не посмотрел налево. После того как мы с Адамом поженились, я, выходя в окружающий мир, видела, что мужчины, к которым меня тянет, – почти точные копии Адама, совсем как тот, в Лиссабоне. Я не хотела ничего другого. Но мне не хватало тоски. Людям не положено желать тоски, но факт остается фактом. Так что же мне было делать? Ладно, забыли, нечего об этом говорить. От разговоров всё равно лучше не станет.