Зазвонил мой телефон. Я села на скамейку перед церковью на углу. Это оказалась бебиситтер, она спрашивала, чем кормить детей на ужин. Я посмотрела, сколько времени. Пять вечера. Я блуждала по городу уже шесть часов.

Я закончила разговор, но не успела вынуть наушники из ушей, и телефон вдруг заиграл музыку; иногда с ним такое случается, даже когда я не нажимаю никаких кнопок. Это была песня группы U2 из альбома, который вышел, когда я оканчивала школу. Я слушала его на CD-плеере, лежа на кровати у себя в комнате, пялясь в потолок и думая о том, что сейчас нахожусь в конце какого-то начала, а стало быть, то, что придет следом, будет началом конца. Я зашла в мелочную лавочку на углу Шестой улицы и купила пачку сигарет. Человек, который мне их продал, не смотрел на меня странным взглядом; он не сказал мне, что я слишком старая для таких игр. Я вернулась на скамейку, закурила и затянулась. Дым вошёл в мое тело и наполнил его ядом, наполнил его чем-то.

Дом в Восточном Хэмптонсе больше не принадлежал Тоби (как будто он ему вообще когда-то принадлежал), но это еще не было официально оформлено. То же относилось к машине, хотя, конечно, входя в свой старый гараж, Тоби страшно потел и боялся, что машины там не окажется и ему придется ломать дурачка, или что охранник в гараже знает о его разводе и ему придется убегать, поджав хвост, как преступнику-рецидивисту. Но охранник только сказал: «Едете на природу?», и Тоби загрузил машину и поехал. Вечер был ясный, небо темнело, и дети смотрели в окна. Тоби вцепился в руль. Они очень долго молчали, и Тоби было стыдно вспоминать разговор с охранником в гараже.

Вдруг с заднего сиденья донесся вопрос:

– Папа, а где мама?

Это спросил Солли. Прошло четыре дня, прежде чем он спросил.

– Я же вам сказал, она уехала по работе, – сказал Тоби.

– А можно позвонить ей по фейстайму?

Тоби посмотрел на сына в зеркало заднего вида:

– Знаешь, малыш, наверное, нет. Из-за большой разницы во времени. Мама, скорее всего, сейчас спит.

От этих слов у него в голове возникла картинка: Рэйчел в отеле где-нибудь в Европе, спит. На миг он запаниковал.

Он включил радио – небрежно включить радио казалось лучшим способом убедить детей, что всё нормально, когда на самом деле всё совершенно не нормально. Тоби снова стал смотреть на дорогу, почувствовал жжение на самом дне желудка и на миг представил себе, что этот камень у него в животе – Рэйчел, и что он может сделать сам себе операцию прямо здесь, в машине, даже не съезжая на обочину; хирургическим путем извлечь камень, найти в камне Рэйчел – ведь она именно там и спряталась! – и вышвырнуть всё целиком в окно, и ядовитая кислота, которую выделяет Рэйчел, прожжет дыру в покрытии шоссе, а потом дальше в земной коре и выпадет на другой стороне в Китае, а потом, набрав скорость, вылетит в космическое пространство над Азией и пронесется сквозь все возможные виды антиматерии и параллельных вселенных туда, где нет сигнала мобильной связи, и в результате Тоби никогда больше не придется слушать ее проклятый голос.

Он сошел с шоссе на съезде номер 70, мысленно собирая силы для встречи с хэмптонскими излишествами, которые снились Рэйчел в прекраснейших снах, а ему – в кошмарах. Понемногу дома за окнами машины становились всё холеней и грандиозней. Они были оборудованы особыми системами освещения, а также чем-то, что считалось газонами, но чем дальше от шоссе, тем больше хотелось называть их полями.

Эти дома в Хэмптонсе были настоящим плевком в лицо. Плевком в лицо всем людям, страдающим от экономического неравенства. Плевком в лицо людям, которые стараются жить добродетельной жизнью и задают себе трудные вопросы о том, чем им следует пожертвовать во имя человеческой порядочности. Плевком в лицо людям, которые довольствуются тем, чего им достаточно; людям, которые вообще знают о существовании такой концепции, как «иметь достаточно». В этих домах жили не альтруисты, добряки, которым улыбнулась судьба за их труды и благодеяния. Нет, в этих домах с колоннами и огромными газонами жили пираты, которым никогда не было довольно. Им никогда не было довольно ни денег, ни вещей, ни одежды, ни безопасности, ни уверенности в завтрашнем дне, ни членств в клубах, ни бутылок старого вина. Не существовало числа, по достижении которого кто-нибудь из них мог бы сказать: «Я живу хорошо. Теперь я хочу помочь кому-нибудь еще прийти к хорошей жизни».

Эти люди были преступниками – да, большинство из них были настоящими живыми преступниками. Они не обязательно совершили такие преступления, за которые сажают в тюрьму, но, безусловно, грешили против морали: эти люди держали банковские счета в офшорах, или недоплачивали своим ассистентам, или не платили налогов с зарплаты прислуги, или состояли в Национальной стрелковой ассоциации.

И самым большим плевком в лицо было местоположение всего этого. Хэмптонс лежит на Лонг-Айленде, который сам представляет собой нарост на Манхэттене. Этот роскошный нарост так рискованно расположен и окружен почти со всех сторон водой, так подвержен налетам ужасной непогоды, что самой оскорбительной деталью было размещение такого богатства в таком опасном месте. Один сильный шторм, и все дома просто унесет. А вы знаете, что об этом думали пираты? Им было плевать. Подумаешь, пускай Бог посылает сюда свой гнев, суд и разорение. Не беспокойтесь, мы получим кучу денег от страховки, и к тому же у нас есть другая дача, в Аспене!

Тоби заехал на парковку рядом с домом. Рэйчел убедила Тоби, что заработала на дом в Хэмптонсе, а он убедил ее, что дом должен быть скромнее, чем максимум, который они могут себе позволить. Она в какой-то мере уступила. Но дом всё же был огромен. Пять спален, гараж на три машины, гостиная, уголок для кабинета, еще одна гостиная, солярий и терраса с видом на океан. Раньше всё это принадлежало старому редактору журнала Vanity Fair – давным-давно, когда редакторы журналов еще бывали богатыми. Он был динозавром. Он умер, и соответственно, вымер, и теперь нам, журналистам, удавалось попасть в Хэмптонс исключительно в роли благородных диковинок, которые среди нас иногда попадаются, или потому что когда-то мы были интересными и влиятельными. Ну или если какой-нибудь публицист снимал дом на берегу от имени люксового бренда наручных часов и хотел завалить нас информацией о роскошной теме для рождественских подарков – наш декабрьский выпуск бывает посвящен исключительно им. Когда редактор Vanity Fair умер, дом перешел к его сыну. Но потом сына посадили за инсайдерский трейдинг, дом пошел с молотка задешево, и Рэйчел приняла участие в торгах и купила его. Про покупку по дешевке она рассказывать не любила.

Тоби припарковался на дорожке, дети выскочили и помчались в дом. Над машиной пролетела чайка. Тоби не был здесь с той самой ночи, когда Рэйчел согласилась на развод, в январе. Они приехали сюда на выходные, хотя был не сезон: они объезжали загородные лагеря для Ханны, которая думала на лето поехать в театральный дневной лагерь в Дикс-Хиллс; там как раз был день открытых дверей. А потом началась метель. В ту ночь Рэйчел и Тоби занимались сексом – очередная безрадостная механическая случка, характерная для их последнего года вместе. Прошел год с тех пор, как Тоби впервые попросил развода. Его просьба была продиктована не гневом, а раздражением, исходящим от дыры, которую человек просверливает в себе, когда долго сам себе врет. Но каждый раз, когда Тоби поднимал эту тему, ответом были только истерические угрозы. Рэйчел орала, что он больше никогда не увидит детей и останется без гроша, если только посмеет ее бросить.