Еда состояла из щей с мясом, гречневой каши с куском жареного сома, хлеба, горчицы и стакана томатного сока, как я обнаружил, уже подсоленного. Вилки не дали. За несколько минут я съел все ложкой и руками и запил соком, вкуснее которого я не пил даже с отцом в детстве, в сосисочной на улице Кирова.

Когда я уже поднимался со скамьи, из кухни донесся звук падающих мисок, и я увидел в проеме двери светловолосого парня, собирающего с пола разлетевшуюся посуду. Парень взглянул на меня и тут же отвернулся. Это был пропавший Смирнов-Инстаграм!

Не знаю, заметил ли Смирнова обожженный, но из столовой он меня буквально вытолкнул. Не спускаясь на этот раз с галереи, мы быстро дошли до моей камеры, то есть избы, но у дверей я спросил, можно ли вылить мочу из таза.

– Я бы тебе эту мочу на голову вылил, – сказал обожженный. – Но полковник не любит вони.

Я вытащил таз из пустой крошечной комнатки и, выйдя на галерею, оглянулся, нет ли рядом еще каких-нибудь русских красавиц. Плен пленом, а все ж таки мне было бы стыдно перед женщинами. Убедившись, что никого нет, я двинулся в сторону ближайших гигантских кустов.

– Стой! – крикнул обожженный.

Я остановился и посмотрел на него. Лицо его стало суровым и пепельно-серым, как будто он увидел человека, которому пришло в голову поиграть с пультом запуска ядерных ракет.

– Не туда, – сказал он жестко. – ТУДА вообще ничего никогда нельзя лить. Бросать тоже. Понял?

– Так точно, – автоматически ответил я. Сработал армейский рефлекс двадцатилетней давности.

Пришлось мне все-таки пройти с тазом вдоль всех других избушек, из которых, как я уже понял, каждую секунду могли выйти женщины. Что это за женщины и что они тут делают, я не понимал. И почему одна из них так пронзительно кричала сегодня, тоже оставалось загадкой. Зато было ясно, чем могла заниматься в инкубаторе Смирнова-Инстаграм. Конечно, воспитывать ребенка. То есть вскармливать и заботиться, что в принципе одно и то же.

«Не для этого ли инкубатор?» – осенило меня.

Но что-то я не особо много пеленок видел на веревках с сохнувшим бельем. Да и крика младенцев тоже слышно не было.

Следующие несколько часов я провел в лихорадочном состоянии, которое люди обычно называют состоянием размышления. Мысли метались и бегали по кругу.

Где Анфиса? Почему меня не бьют и вопреки обещаниям обожженного даже не допрашивают? Что здесь делает Инстаграм, и здесь ли его жена? Почему нельзя выливать мочу в кусты, пусть даже гигантские? Что вообще делают здесь все эти люди? Зачем столько охраны? Чего они боятся? Как это связано с Анжелой? Сколько Анжеле, если она все-таки существует, лет? И не является ли Анжела одним из организаторов этого инкубатора?

Кто вообще сказал, что Анжела хочет людям добра? Что, если как раз совсем наоборот и именно она стоит за этим безумным предприятием?

Зачем полковнику ил со дна озера, и что могло проломить днище телеги и упасть с такой силой, что вздрогнули стены?

Когда нас с Анфисой начнут искать люди из Тихой Москвы? Успеют ли они? Догадается ли Надя сообщить Адамову? Похоже, он единственный, кто знает, как справиться с бойцами полковника. Иначе отчего бы им так бояться этого человека?

Хорошо ли, что Анфиса не успела убить полковника, или, наоборот, плохо?

Понимает ли Надя, как я жалею, что не всегда был тем мужчиной, которого она достойна?

Но о чем бы я ни думал, мысли возвращались к одному – что собираются делать со мной в ближайшее время? В принципе обращались со мной не так уж плохо: вывели в туалет, покормили, держали не в бетонном карцере, а в приятно пахнущем помещении с двуспальной кроватью. Но с другой стороны, этому могло быть и менее радужное объяснение. Вывели в туалет, чтобы не загадил комнату. Покормили, но не очень, – пожалели продуктов, и так, мол, сойдет. Держали в комнате с двуспальной кроватью, но без вещей, без постельных принадлежностей и даже без подушки. Так могли обращаться с человеком, которому жить осталось недолго: и тратиться на него не хочется, и мучить его особо ни к чему. При таких раскладах кормежка и в особенности томатный сок, показавшийся мне таким вкусным, выглядели как последняя сигарета, которую дают выкурить смертнику.

За окошком стало смеркаться, и комната погрузилась в темноту. Потянуло прохладой. Я понял, что ночью будет холодно. А печки нет. Почему? Понятно, что зимой здесь никто не жил, все построено пару месяцев назад. Но значит ли это, что и в грядущую зиму здесь тоже никто не собирается жить?

Каким образом ветки тиса и боярышника, которым уж точно не меньше пяти лет, смогли сплестись с досками забора, поставленного этим летом, и вытянуться после этого еще метров на десять? Что ускорило рост кустов? Ил?

Чтобы занять мысли и отвлечься, я занялся подсчетами. Забору и домикам (кроме каменного с клумбами и бассейном) месяца два. Значит, шестьдесят дней. Если кусты посадили ПОСЛЕ того, как поставили забор, то они росли в день… Тридцать метров делим на шестьдесят – на полметра в день. Делим на двадцать четыре. Получаем – больше, чем на два сантиметра в час. Это двадцать миллиметров, в часе шестьдесят минут, значит, прибавляли миллиметр за три минуты. То есть росли на глазах. Можно ли ВИДЕТЬ, как растут ветки, если они прибавляют миллиметр в три минуты?

Меня прервал приход полковника.

Он вошел в сопровождении обожженного и еще одного крепкого бойца, которого я до сих пор не видел и который держал в руках подсвечник с тремя горящими свечами. Обожженный и боец с подсвечником были в камуфляжке, на поясах висели загадочные боевые футляры. Бур – в своем синем костюме. Они молчали. Сердце метнулось в горло. «Вот и всё», – подумал я.

Хотел вскочить, но ноги перестали слушаться, и я упал назад на кровать.

Они простояли, ничего не говоря, целую вечность, которая, впрочем, на самом деле могла длиться не более пятнадцати секунд. Потом полковник знаком приказал бойцу поставить свечи на стол.

– Свободны! – проскрежетал он низким голосом.

Бойцы вышли.

Полковник зачем-то (становилось все прохладнее) снял пиджак и остался в белой рубашке. Пиджак аккуратно повесил на стул, а сам сел на другой. Наклонился и свесил громадные руки между колен.

– Рассказывай, Ваня Кошкин! – сказал он устало все тем же низким и хриплым голосом.

– О чем? – прошелестел я.

– Зачем сюда пришел? Что тебе нужно?

Я стал просчитывать варианты. Полковник ждал. Он выглядел очень усталым. Судя по его глазам, он прекрасно понимал все, что происходило со мной в те минуты, но у него не было сил даже на ухмылку.

И я почти уже начал объяснять, что я здесь вообще-то случайно, как вдруг вспомнил, как два дня назад просил бойцов, чтобы они не били меня, и как я был противен себе, и что именно из-за этого, в конечном итоге из-за того, что я был противен себе, я и оказался в этой комнате, больше похожей на пыточную, и в следующее мгновение не то чтобы вспомнил, а просто наяву пережил то упоительное бешенство, с которым ударил Тэга в лесу правым боковым, и почувствовал на губах тот восхитительный до самозабвения звериный оскал, с которым ждал прыжка кавказской овчарки, закрывая своим телом Анфису…