предпоследний, очевидно, день в общежитии. Все уже съехали. А как весело было! Один пыхтит, надувает резиновую подушку, другой натягивает сапоги, третий снимает ботинки, четвертый пишет поэму, пятый курит колечками, шестой рассуждает о судьбах мировой литературы, седьмой готовится к зачету, восьмой спит, девятый моет галоши, десятый пожирает витамины и т. д.

Как Оля сдала за 1 четверть? Лучше Вознесенского?..

Вот на этом месте, где я рисую такую штучку я думал о том, как бы прислать маме еще один примус. Или – баклажан. Целую. Мигуэль.

30 декабря 1939

Читали втроем стихи по кругу. Потом я объяснил им некоторые тезисы. Они со всем согласны и рады, что узнали. Пришли Львов и Цуркин с вином и колбасой… Выпили, чтоб смерть мимо прошла. Уезжает и Отрада, словом, человек 25. Меня Финляндия устраивает тихо, я – если пойду в эшелон, то только на Берлин или Париж.

8 января 1940

Ребята уже отправлены на фронт. Встретил Львова в столовке, он получил письмо от Отрады, для него и меня, но не захватил…

Деньги у меня есть, но на них нечего покупать. Очереди, ждут – привезут. В фруктовых магазинах – желудевое кофе. В обувном магазине – из обуви только лыжи.

13 февраля 1940

Сельвинский реорганизует семинары, привлекает проф. Шенгели и др. Был в Музее Маяковского, он там жил – блокнот со стихами Маяковского, его папиросы, его трость, книги и башмаки…

23 февраля 1940

Был на репетиции драмстудии Арбузова. Это новаторы, еще не имеющие театра. Читали стихи. Они хлопали и вызывали читать еще. Сын Багрицкого на меня впечатления не произвел. Его стихи в постановке студии вкраплены как песни. Был на вечере, где читали: Н. Прибой, Катаев, Уткин, Гусев, Симонов, говорил Кирпотин. Уткин похож на хризантему…

Сельвинский будет нам читать новую свою вещь. Семинар 10 марта он уделил моим стихам. В докладчики по моим стихам он назначил Слуцкого и Кронгауза.

14 марта 1940

Стихи шлю в этом письме с опаской, что бы выбрать? Выбрал наиболее тихонькое, «лирическое». Со дня приезда в Москву выпил лишь бокал коктейля – шоколадного; угощал нас критик Данин (из «Литгазеты»). Он взял мои стихи для «Знамени» (журнал), и я потом видел, как он их читал знакомым. Очень сочувствую вам, что приходится убивать столько времени на добычу еды. Действительно, даже Седьке легче добывать пищу…

Директор отказывается платить за углы (за март и др. месяцы). Ребята все… ушли на фронт, и я один не могу с директором совладать. Пойду завтра браниться в правление Союза писателей, к Фадееву…

Был на квартире Севы Багрицкого. Видел его книги, он хотел поступить в наш институт, но ленится сдать экзамены. Лекции я не пропускаю, так как мне в институте лучше, чем в углу. Но в углу тоже хорошо.

15 марта 1940

Здравствуйте, дорогие! Сегодня в институте траур. Убиты Отрада и Копштейн.

29 марта 1940

Здравствуйте, дорогие. У вернувшихся (с фронта) студентов лица дублены, как у чукчей. Во 2-м номере стенгазеты дискуссия продолжается. Статья проф. Добрынина; доказывает с цитатами из Ленина и Горького, что я… эстет. Слуцкий подбавил масла в огонь своим новым стихом. И я дал еще одно. На семинаре вчера Сельвинский сказал, что его советы пошли мне на пользу, рекомендовал мне почистить подчеркнутые строчки и отдать в какой-либо журнал. На семинар при Гослитиздате мне пойти не удалось, так как мы пошли читать свои стихи на вечер Дома художественного воспитания. Наш критик прочел доклад о Маяковском, читали стихи Яшин, Луконин (с Финского фронта), Кронгауз, Израилев и я. Меня хотели пустить первым. Но Кронгауз сказал, что после моего голоса его голос покажется слаб. Я согласился выступить вторым (стихи о Маяковском).

Мы курили в президиуме на зависть десятиклассникам. Но чая нам не дали, и мы удовлетворились аплодисментами. О, пропущенные мною пирожные в Гослитиздате!

25 апреля 1940

В Москве сейчас очереди, в комнате утром темно от ног очереди. Думаю: так и моя мама где-то стоит.

31 октября 1940

Все мужчины института проходят сейчас военную подготовку. Я попал в кавалерийскую школу им. Буденного. Там мы гоняем по манежу: глубокие опилки, как в цирке, но взрытые, как пахота. У меня жеребец Гай, он шоколадный, и его хочется лизнуть. Это конь умный, и когда я дергаю не тот повод, он меня не слушает и делает все правильно и как надо. Командир сердитый и ругается так, что в манеже стекла лопаются. Кто отстает, он арапником по коню, и тот подпрыгивает аки тигр. Самое такое – учебная рысь (без стремян). Никто из нас уже не падает, и скоро мы получим значки ворошиловских всадников. Ноги я потер шерстяными брюками и забинтовал, так как попал сразу на 8-й урок: но все чудно.

В Москве раза два был снег. Появились эстонские папиросы – буржуйские, слабые. Как теперь в Харькове? Жеребец Гай кланяется. М.

3 декабря 1940

Сейчас 12 часов ночи, вернулся из гостей. Я пришел к Брик в 8. О. М. Брик потом ушел, и за столом остались Катанян и Лиля Юрьевна Брик… Я читал, и мне сказали, что в этом доме от стихов в любом количестве не устают и просили еще и еще, и я уже не знал, чего читать, и прочел кусочек последний из поэмы, что на вечере тридцатого. Читал я и Слуцкого, Львовского, Кауфмана, которые тоже понравились, и все говорили, что я читаю лучше, чем Асеев, и ему меня не учить, и что Маяковский меня бы не отпускал от себя… Больше всех стихов понравился мой «Разговор о поэзии с т. Сталиным».

31 декабря 1940

С Новым годом!

Здравствуйте, милые. Сейчас подготавливаю свои мозговые извилины к экзаменам… Мне пришла в ум мысля, что не худо, что нас не печатали. Оттого, что стихи по дюжине раз читаются всем друзьям и поэтам, слова понемногу заменяются, и получаются такие крепковатые и гениальноватые строчки, что их не оторвешь – как палец за палец от руки. Кроме – старые стихи переделываются и приписываются, и из каждого получается поэма-две. Потом из каждой поэмы получаются две поэмы, и так они множатся до без конца. Если учесть, что пишутся еще новые поэмы, то выйдет, что мы сразу наводним все пересыхающие журналы и потопим всех теперешних бездарностей.

14 января 1941

Вчера вечер прошел очень хорошо. В зале было 800 человек, некоторые