– Ты, любовь моя, не волнуйся на этот счет. Никто тебя не станет заставлять всей этой скукой заниматься. И меня тоже! Я знаешь сколько в академии от этого страдал! Но отец все на себя возьмет. А мы с тобой будем жить счастливо. Приемы устраивать, маскарады, охоты. Наше дело –  пожениться только. Сестрицу твою низкородную казним, чтоб неповадно было…

– Что-о-о?! –  Алька резко развернулась на каблуках и уставилась на королевича.

Елисей что-то лопотал в ответ, но у царевны будто пелена перед глазами опустилась, а в ушах загудело.

А может, наоборот –  слетела вдруг пелена?

Как же это раньше она –  никогда не задавала верных вопросов? Ведь говорил ей Елисей всегда почти то же самое, да только слышала она будто что-то другое. А еще все хотелось по-своему, сестрице назло сделать. А выходит-то… и не по-своему вовсе? По чужой указке?

А еще подумалось вдруг:  да и сама-то она –  многим ли Елисея лучше? Для чего она мечтала стать царицею поскорее? Да чтобы… чтобы свободной стать. Чтобы никто указывать ей не мог больше. Чтоб делать, что пожелает. Самой за себя решать. А о том, что и за других решать придется –  как-то не думалось.

Елисей вот, выходит, все это время звал ее замуж –  напротив, чтоб навсегда свободы лишить, сделать из нее куклу на троне, чтоб управлял ею король Демар из Тридесятого.

Хотя, кажется, сам Елисей тоже свободы для себя хочет. Только понимает ее как-то иначе. Он хочет быть… свободным от ответственности. Не решать ничего. А ей, Алевтине –  нужна ли такая свобода?

– Елисей, –  тихо произнесла Алька, прервав излияния бывшего –  теперь-то уж точно! –  жениха. –  Елисей, а за что ты меня полюбил?

Вдруг почему-то показалось очень важным это выяснить.

– Ну как же… отец велел –  вот, мол, женишься на царевне… я и полюбил сразу!

– Ясно, –  царевна вздохнула и продолжила тихо, будто про себя, –  а вот за что же я-то тебя полюбила?..

Окинув королевича задумчивым взглядом, Алька решительно подошла, плюхнулась на ту же лавку, где и прежде сидела, сама наклонилась вперед, схватила Елисея за ворот и притянула к себе.

– Ну-ка поцелуй меня!

Может, цари в ее голове чуть меньший беспорядок в этот миг, царевна бы ни за что не стала такого требовать. А только в то мгновение невероятно важным казалось до конца в самой себе разобраться. А для этого –  кое-что точно выяснить.

Застигнутый врасплох королевич в первое мгновение едва не оттолкнул от себя царевну. Тем более что стул под ним от ее решительности снова покачнулся. Однако миг спустя королевич все же взял себя в руки –  и с готовностью припал губами к устам возлюбленной.

Глаз Алька закрывать не стала. А потому видела, как закатил глаза и опустил веки королевич. И какое глупое лицо у него при этом сделалось. Интересно, это у всех такие лица во время поцелуев? И у нее? Как хорошо, что тогда, в лесу, темно было…

А еще оказалось, что рот у королевича какой-то слюнявый. И губами он шлепает и причмокивает зачем-то. Чисто лягушка. Фу, гадость!

Алька попыталась оттолкнуть Елисея. Однако тот в этот же миг, забыв о том, что связан, попытался протянуть к ней руки, чуть качнулся вперед –  и все-таки рухнул.

Первым делом королевич с гулким звоном стукнулся лбом о лоб царевны, да еще, с клацаньем, –  зубами о зубы. Однако ножки стула под Елисеем уже поехали назад –  так что остановить его было уже невозможно. Алька попыталась отшатнуться на лавке –  и голова Елисея упала ей на грудь, а сам королевич оказался практически у нее на коленях. Стулом кверху.

– Хм… нет, ну если бы ясновельможная панна предупредила, что разговор будет настолько личным…

Алька заполошно вскинулась –  о безмолвном свидетеле своего позора она, признаться, позабыла совершенно. Впрочем, теперь-то уже вовсе не безмолвном. И смотрит он не на муху ни на какую, а вовсе даже на занятную фигуру, что ученица с пленником образовали. Интересно, как давно смотрит? И ведь дальше, небось, молчать не станет!

Царевна изо всех сил толкнула королевича –  и опрокинула-таки стул в обратную сторону.

– А-а-а-а-левтина! –  провопил в полете королевич, прежде чем приземлиться на сей раз ногами кверху. И своими, и деревянными.

Впрочем, Альке уже не было до этого никакого дела. То есть неловко, конечно, получилось… ну, ничего. Вроде не повредился… наверное…

– Скажешь кому хоть слово… –  прошипела она, неотрывно глядя на богатыря.

И тот широко, многообещающе ухмыльнулся.

Глава десятая, в которой королевич лишается зеркала, а богатырю надевают тарелку на голову

Королевича пленного богатыри к страже приграничной проводили да наказали прежде всего в стольный град голубя с весточкой отправить. В весточке Михайла все подробно изложил, что выяснить удалось. Пусть уж государыня сама решает, что делать с Елисеем.

Алька про эти планы послушала, подумала… да и кивнула молча. Чего уж там… все одно сама она никак решить не может, что ей с бывшим женихом больше сделать хочется –  то ли выгнать из своего царства, то ли так прибить, на месте. Так-то ведь, если не отмывать, так никто в нем королевича и не признал бы, кроме нее. Авось, и скандала бы никакого не случилось…

Пусть уж Наина решает. Глядишь, придумает чего умного. А у Альки, вон, своих забот хватает. Нынче с нечистью разбираться еще!

Вот только когда из села выезжать собрались, заминочка вышла.

– А с цацками-то евойными чего делать-то? –  и староста, и Степан с женой вышли проводить богатырей. В руках у старосты оказалась потрепанная сума.

– Цацками? –  Михайла нахмурился.

– Дык вот жеж… сума у шпиена-то при седле была.  А в ней –  брякает! Ну мы и проверили. Мы ж думали –  може, оружие какое. А там –  вона!

Староста сунул руку в суму и извлек оттуда… два ручных зеркальца. Елисей при этом дернулся, а царевна изумленно вскинулась.

– Это же мое! Я… я в лесу его… потеряла.

– А я нашел! –  воодушевленно воскликнул Елисей –  по-прежнему связанный, но, по крайней мере, лишенный стула. –  Видишь, это судьба! Я вез его тебе!

– А второе чье? –  Михайла озадаченно рассматривал пару зеркал –  почти одинаковых. Разве что одно чуть новее другого. –  Сам, чтоль, прихорашивался?

– А хоть бы и сам! –  гордо вздернул нос Елисей.

– Дай-ка! –  Алька протянула руку, чтобы забрать зеркала у Михайлы, однако в последний миг, взяв их в ладонь, споткнулась вдруг о что-то мягкое.