— Нет-нет… — Она прильнула к нему и обняла. — Я просто очень рада, что встретила тебя…

— А я еще сомневался, надо ли ехать в этот чертов Дулут, — неожиданно произнес Майкл. — Тогда бы я тоже не встретил тебя.

Не хватало всего трех слов. Всего лишь трех, но способных изменить целый мир…

— Я люблю тебя, — услышала Берти.

— И я люблю тебя, — ответила она и зажмурилась, когда их губы вновь соединились. Почему она закрыла глаза, Берти и сама не могла бы ответить, но с закрытыми глазами она словно стала частичкой невидимого мира, где нет предметов и плоти, а существуют только чувства, энергия и сила, рожденные из вечного и божественного начала.

— Я люблю тебя… — И говорить, и слушать эти слова они готовы были бесконечно…

Вечером они допоздна засиделись во дворике миссис Холдер. Уже стало темнеть, дул легкий ветерок. Берти рассказывала Майклу историю своего приезда в Дулут.

— …Я хотела бросить все. Мне было так плохо, что решила — лучше уеду на время куда-нибудь подальше. Они так мне все были противны в тот момент. И профессор, и Клаудия, и Декстер. Но сейчас мне кажется, что я люблю даже их. Так хорошо мне никогда еще не было!

Она склонилась к Майклу и нежно поправила его взбившиеся от ветра волосы. Он перехватил ее руку и поцеловал ладонь, пальчики.

— А я сегодня, пока ты спала, думал… Я думал — если эта женщина не свободна, то мне уже ничего и никогда не светит в этой жизни.

Наслаждаясь его прикосновениями, Берти вспомнила, что хотела задать очень важный вопрос.

— Майкл, скажи… Ты рассказывал, что услышал мой крик… А тебе не показалось, что это был голос Джессики?

Она почувствовала, что Майкл напрягся.

— Я не хотел тебе говорить… Когда мы вернулись в Дулут, миссис Холдер сказала, что малышка лежала весь день с высокой температурой. У Джессики был сильный жар и бред. Я вбежал в дом — но ей уже стало легче. Мы померили температуру — все оказалось в порядке. И глаза ясные, здоровые. Но она все еще была мокрая, и одежда мокрая, и волосы — как будто окунулась в воду. А миссис Холдер потом мне сказала, что она в бреду кричала. Громко-громко… звала меня. Я велел хозяйке не говорить тебе пока ничего, чтобы не беспокоить…

Слушая его, Берти будто снова очутилась там, в шахте:

— Майкл! Майкл!.. — звал на помощь неистовый голос.

— Она будто знала, что должно было произойти страшное, — говорил Майкл, — но, вероятно, не понимала до конца. Предупреждала меня, а я повел себя как последний болван, позволил тебе уйти одной…

— Это поразительно! — прошептала Берти и поежилась от неприятного воспоминания. — Но ведь все уже позади.

Она прильнула к нему спиной, Майкл угадал ее желание и обнял ее. Руки его легли Берти на живот, и она стала гладить их, нежно ощупывая каждую корочку на израненных ладонях.

— Бедный, бедный Майкл… Почему ты не хотел мне этого рассказать раньше?

— Я боялся. Что ты не поверишь. Ведь ни Сэм, ни Итан ничего не слышали. Только я один! Теперь ты понимаешь. У нее дар! Только никому не рассказывай…

— Глупый… Я уже не такая. Это раньше я ни во что и ни в кого не верила. Только в свою работу, будь она неладна. Все только работа, работа. Про дочку свою совсем забыла… Хотя, правда, мне и сейчас хотелось бы работать, быть полезной, но совсем по-другому, вкладывать в это иной смысл.

— Не волнуйся. Будет тебе работа. Сэм Хайнц сегодня нанял кучу народа. Мы продолжаем поиски.

— Так вот о каком сюрпризе говорила миссис Холдер! — Берти слишком резво вскочила и зашаталась от головокружения, но Майкл успел подняться и уже держал ее на руках.

— Я же обещал найти метеорит для тебя, — сказал он.

— Для меня?! — игриво спросила она и поцеловала его в губы.

— А для кого же еще? — сказал Майкл и, уже не страшась, добавил: — Если это, конечно, метеорит. Но, думаю, все-таки он. Ничего не попишешь…

Реакцией на его слова стал задорный смех и ласковые поцелуи, которыми Берти наградила его руки.

— Ты все знаешь обо мне, а я о тебе и о Джессике ничего не знаю. Я хочу все знать о вас. Расскажи…

И Майкл, собравшись с мыслями, поведал свою удивительную историю.

— Когда-то я совершенно не задумывался о тех вещах, которые мы считаем чудесными, если хочешь, волшебными… Для этого у меня были достаточно трезвомыслящие родители. Нужные игрушки, правильное кино, бейсбол, футбол, хоккей. И никакого волшебства. В отличие от многих детей, уже в трехлетнем возрасте я знал, что Санта-Клаус и пасхальный зайчик — всего лишь добрая выдумка.

— Бедный Майкл!..

(Поцелуй).

— Не перебивай…

(Еще один поцелуй).

— …В двадцать лет у меня уже было все разложено по полочкам. Не поверишь, но еще во втором классе я держал специальный блокнот, где все было расписано — когда я получаю новую ступеньку в секции по бейсболу, какими знаниями мне нужно овладеть, чтобы считаться всесторонне развитым человеком, когда оканчиваю школу, колледж, университет. Даже… когда я должен жениться.

— Это ты знал во втором классе?

— Нет, чуть позже. В четвертом.

(Смешок и поцелуй).

— Да, в четвертом. И я даже знал, кто станет моей женой.

— Кто же? И где она сейчас?

— Я же говорю, не перебивай… Ее звали… Впрочем, я не буду называть имя. Нет желания…

(Чуть заметный вздох облегчения).

— Она была самой заметной девочкой в классе. Красивая, высокая. Блондинка, но не глупая. По всем предметам только высшие оценки. Она всегда старалась выглядеть на все сто — белозубая улыбка, безупречные платья, дорогая машина на выпускной — подарок от родителей. К тому моменту я уже не сомневался, что она станет моей женой… Ты ревнуешь? Не ревнуй. Она оказалась… Впрочем, я не буду употреблять это слово…

Майкл поморщился, снова заставляя себя погрузиться в прошлое.

— Еще в четвертом классе мне так хотелось, чтобы она заметила меня. А я, несмотря на все свои планы, мечты и успехи в секции бейсбола, был тогда невзрачным коротышкой. В классе были два парня, которые считали только себя вправе общаться с ней. Как уж они делили между собой роль воздыхателей, не знаю, но только любого, кто смел заговорить с прелестницей, сурово наказывали. Невозможно было справиться с ними — оба рослые, сильные. И меня, как осмелившегося однажды нарушить вето, ожидала расправа. Они подстерегли меня в раздевалке спортзала. Я зашел туда перед уроком, на меня накинули какую-то тряпку и при полном молчании одноклассников стали бить. Но эти двое не знали, что у меня есть тот самый план, от которого я не мог отступить. Я боялся не боли, не разукрашенного до неузнаваемости лица, не позора, не ругани учителей и родителей, не испытывал страха перед теми, кто меня бил, — я боялся только одного — потерять самоуважение. Да, вот с такой неожиданностью им пришлось столкнуться. Что там боль… Когда я схватил одного за ногу и укусил, он отпрыгнул и завизжал, как поросенок, и это придало мне сил. Я сорвал тряпку и бросился на второго, с силой толкнул его. Когда тот упал, снова кинулся на первого. Потом опять на второго… Кусал, бил кулаками, ногами, царапал… со стороны, может быть, это выглядело смешно. Однако им было не до смеха. Их было двое, но они ничего не могли сделать…