– Ремедиос – наш генерал, а все мы – солдаты, – ответил Франко. – Всем известно, что Конституция ни черта не значит. Я говорю не про ту справедливость, что в книжках с законами, которые никто не читает, а про ту, что в душе. Ее-то мы можем понять. Я хочу сказать еще кое-что, это важно. Этот пес Фуэрте – член правительства, назначенный вести дела у нас в департаменте, но его никто не избирал! Правительство – кукла иностранных держав. В конце концов, откуда денежки-то? Кто контролирует торговлю? Нам известно, кто это, кто всем этим занимается! Сами посудите: правительство служит иностранцам, Фуэрте работает на правительство, а значит – на иностранцев. Он старается не во благо народа и отечества, а ради америкашек. Как называют военного, который служит чужеземцам? Предатель. И какое наказание предателям? Смерть.

Многим партизанам речь понравилась.

– Правильно! – выкрикнул один.

– К смерти! – поддержал другой.

Генерал сделал знак Ремедиос, что хочет говорить, и та кивнула. Фуэрте устало заговорил:

– Вы ошибаетесь. Я никогда не работал на американцев. Наоборот, американцы работают на нас. Они дают нам деньги – вы и представить себе не можете, сколько. Они помогают строить дороги, мосты, больницы, которые без них мы бы никогда не построили. Я много раз бывал в Америке и знаю – люди там богатые, щедрые, дружелюбные, гостеприимные, честные и порядочные. Американцы нам не враги, они – наши друзья. Могущественные друзья. Без их помощи наша страна бы развалилась.

– Я тоже студенткой побывала в Америке, – сказала Ремедиос. – И в бедных кварталах видела такое, что наши трущобы пристойными покажутся.

– Судья не должен давать показания или высказывать мнение, – заметил Гарсиа.

Ремедиос стрельнула в него уничтожающим взглядом:

– Считаю, мое высказывание уместно и необходимо. Снова заговорил Франко:

– А какую цену мы платим за эту «помощь»? – Он произнес слово с невероятным сарказмом и сплюнул. – Да, гринго вкладывают деньги, и немалые, но кто получает прибыль? Куда она девается? Что, идет наемным рабочим? Нет. В стране остается? Тоже нет. Так что происходит? Они все забирают у нас и ничего не дают взамен. Оставляют нас голенькими. Как еще они нам «помогают»? – Франко опять сплюнул. – Обучают наших солдат убивать тех, кто хочет, чтоб все было по справедливости. Я слыхал, у америкашек есть лагерь, где они учат солдат переносить пытки. Зачем это? Разве партизаны пытают солдат? Нет. Для чего тогда? Выходит, солдаты учатся у гринго пытать, а уж те им расписывают всевозможные способы. И ради чего же они нам так по-братски «помогают»? А чтоб мы привыкли зависеть от их помощи, чтоб нами помыкать, как папаша – сынком-несмышленышем. Наше правительство и богачи держат себя перед гринго, как я, бывало, перед матушкой, когда хотел сладенького получить. – Франко захныкал умильным детским голоском: – Мамоцка, мамуся, дай мне сахальку, позалуста, мамулецка, я буду холесим, обесяю!

Партизаны рассмеялись, даже генерал Фуэрте улыбнулся.

– В ваших словах есть доля правды, – сказал он, – но пусть уж лучше американцы платят по сто песо в день сотне шахтеров, работающих в открытой американцами шахте, чем эта сотня шахтеров не получит вообще ничего, потому что никто не потрудился найти месторождение и открыть рудник.

– Наше правительство не открывает шахты, потому что наживы ради отдает права на добычу иностранцам, – возразил Франко. – А зачем правительству денежки? И почему нет средств на открытие рудников? Да потому что все доходы уходят за границу, чтобы гринго целыми днями посиживали в теньке и отращивали жирные зады.

Все снова засмеялись: гринго славились жирными задами.

– Я хочу сказать! – поднял руку один партизан. Ремедиос кивнула. – У меня двоюродный брат в Боливии. Работает на шахте, получает гроши; он уже умирает – легкие больные. Дышит, как старая собака, а ему всего тридцать. Просвету никакого: если поднять расценки на руду, подскочат цены на жестянки, и все начнут из пластика делать. Иностранцы заманили нас в ловушку, так и останемся навечно бедняками.

Ремедиос постучала по столу рукояткой револьвера:

– Мы отклонились от сути вопроса: виновен ли генерал в преступлениях против человечества? Мы уже долго говорим, становится жарко. Считаю, пора прийти к какому-то заключению, пока нас тут не растопило на сало. Франко у тебя есть что добавить?

Тот помотал головой:

– Я уже устал от болтовни. Все сказано.

– А ты, Гарсиа, скажешь что-нибудь?

– Друзья, перед нами два вопроса, – начал Гарсиа. – Первый: несет ли генерал Фуэрте ответственность за происходившее в нашем округе, и второй: виновен ли он? Он губернатор и, стало быть, в ответе. Но не думаю, что он виноват. Раз он не знал, что происходит, его вины в том нет. Следовательно, он невиновен.

– Его вина в том, что он должен был знать! – рявкнул Франко. – И с чего ты решил, что он ничего не знал? Это он так говорит, а его слова ничего не стоят, потому что он боится умереть!

Генерал Фуэрте не выдержал:

– Я? Я боюсь смерти? Сеньора Ремедиос, позвольте ваш револьвер! Я вышибу себе мозги, и вы все поймете, что я не побоялся сказать правду и не испугался смерти! Дайте пистолет!

Ремедиос медленно поднялась и, помешкав, рукояткой вперед протянула генералу револьвер. Фуэрте взял его, оглядел и перебросил с ладони на ладонь, будто взвешивая.

– Это армейский, – сказал он, глядя на Ремедиос. – Полагаю, его настоящий владелец мертв?

– Нет, – улыбнулась та. – Он его бросил, когда ноги уносил.

Генерал ответил кроткой улыбкой и огляделся, точно прощаясь с миром, со всеми его горестями и красотами. Взглянув на солнце, проговорил:

– Подходящий денек для смерти. Хорошо, что нет дождя.

Генерал поднял револьвер и навел его на крышу хижины Ремедиос. Партизаны тотчас вскинули винтовки и прицелились в Фуэрте – все разом решили, что он сейчас рискнет прорваться с боем. Генерал опять кротко улыбнулся, закрыл глаза и приставил револьвер к виску. Некоторое время стоял неподвижно, а потом зачарованные ужасом партизаны увидели, как напрягся его палец на спусковом крючке. Затем генерал вдруг открыл глаза и сказал:

– Прошу прощения, но я забыл исповедаться. Пусть отец Гарсиа исповедует меня. Нельзя же мне умирать с неотпущенными грехами.

Всем полегчало, все рассердились.

– Гарсиа! – рявкнула Ремедиос. – Исповедуй его, только поскорее, а то солнце нас всех тут прикончит!

Генерал опустился на колени.

– Отче, – проговорил он, – отпусти мне мои грехи, ибо грешен я и в делах, и в помыслах…

– Полагаю, в данных обстоятельствах детали можно опустить, – перебил Гарсиа и начертил пальцем на лбу генерала крест. – Absolvo te.[38]Иди, сын мой, и боле не греши. – Он нагнулся и прошептал Фуэрте на ухо: – Оставайтесь так.