– Монашка? Ночью? – Госпожа Малаховская искренне удивилась. – Тут какая-то ошибка.

– Боюсь, окружающие не слишком-то много знали о господине Сайкине. Он давно вел тайную жизнь. Вот вы, например, знали, что он проводил химические опыты?

– Нет, господин Вирхов, не знала. – Бело-розовое личико светилось доброжелательностью и тщательно скрываемым любопытством. – Это для меня подлинное открытие. Правда, я в химии не разбираюсь. Так он отравился? Или его отравили?

– Ни то и ни другое. Каменный котелок и флакон с кислотой вообще не имеют отношения к существу дела.

Малаховская выпрямилась, в ее темных, умных глазах обозначился откровенный интерес.

– Как не имеет?! – воскликнула она. – Вы уверены?

– Уверен, мадам. – Вирхов галантно склонил голову, женское любопытство всегда его подкупало. – Убийца Сайкина – дьявольская бестия.

Госпожа Малаховская побледнела и снова перекрестилась.

– Я не люблю, когда в моем доме звучат сатанинские слова. Но почему вы с такой уверенностью говорите об убийстве?

– Я вычислил преступника, – ответил Вирхов.

– Да? – Госпожа Малаховская подалась вперед. – И кто же он?

– Персону указать не могу, – ответил следователь, – но одно скажу точно – это бывший воздыхатель синьорины Чимбалиони, вхож к Сайкину.

Лицо госпожи Малаховской отразило бездну разочарования, она вновь откинулась на подушки.

– Тогда все упрощается, – она попыталась ободрить следователя улыбкой. – Однако смогу ли помочь вам? Писателей знаю многих, но вот циркачку и ее воздыхателей…

– Меня интересуют Суржиков и Полянский, что вы о них думаете?

Госпожа Малаховская, помолчав, ответила:

– И тот, и другой ничем не блещут. Вряд ли ими могла соблазниться синьорина. Хотя Полянский далеко не стар… не урод… Думаете, он? Из ревности?

– Других подходящих кандидатур на роль убийцы пока не вижу, – уклончиво сказал Вирхов. – Впрочем, у него может быть алиби.

Госпожа Малаховская поднялась, что заставило встать и Вирхова. Выдержав паузу, она, глядя на него снизу вверх, произнесла:

– Даже если этот вариант окажется ложным, верю в успех вашего дознания. И весьма признательна вам, что сочли возможным так откровенно побеседовать со мной. Я попытаюсь что-нибудь разузнать, если смогу. Вы указали мне ход мысли.

– Но утром вы говорили, что это преступление раскрыть не удастся, – заметил кокетливо Вирхов, склоняясь к ручке хозяйки.

– Кто знает, может быть, повторю это и завтра утром, – подыграла приятному гостю хозяйка, – такова уж наша женская нелогичная непоследовательная натура.

Вдруг приятное лицо ее резко изменило выражение.

– Что случилось? – обратилась она к кому-то за спиной гостя.

Вирхов обернулся. В дверях с ноги на ногу переминалась горничная.

– Там человек из Окружного суда, господин Тернов, – сказала она, – спрашивает, не у вас ли господин Вирхов?

Карл Иванович виновато улыбнулся хозяйке.

– Мой помощник, молод еще, рвется в бой.

– Впусти, – милостиво согласилась хозяйка, на щеках ее заиграл легкий румянец.

Вирхов мысленно отметил, что госпожа Малаховская сохранила девичью привычку розоветь в предвкушении появления молодого смазливого человека.

– Извините, уважаемая Елена Константиновна. – Тернов, с взъерошенными волосами и искаженным лицом, стремительно влетел в гостиную и зачастил: – Заехал на Литейный, доложить вам, Карл Иваныч, о проделанной работе, а дежурный сказал, что вы направились сюда. Не собирался беспокоить, но нам был телефон. Сообщение показалось мне значительным. Вот и примчался наудачу.

– Что за сообщение? – Вирхов перебил кандидата, заметив, что юный юрист чаще поглядывает на хозяйку, чем на начальника.

– Звонил господин Суходел!

– Сигизмунд Николаевич? – удивилась Малаховская.

– Он, он, – кандидат закивал. – Страшно возбужден. Сказал, что в издательство телефонировал писатель Короленко.

– Как, опять Короленко? – Вирхов сердито передернул плечами.

– Так он представился, – ответил Тернов, – требовал дать ему адрес писателя Ивана Каретина.

– Ну и что? – Вирхов не понял и взглянул на Малаховскую – ее прекрасное лицо также отразило крайнюю степень недоумения.

– Карл Иваныч, – тихо сказала Малаховская, – этот звонок мне не нравится. Что-то здесь не то…

– Вот именно! – вскричал громче, чем надо, Тернов. – И Суходел так думает! Во-первых, господин Короленко всегда критиковал деятельность покойного Сайкина. А во-вторых, и главное – писателя Ивана Каретина не существует в природе!

Брунгильда Николаевна Муромцева знала, что она красива. Она привыкла, что ее внешность: точеный овал лица в золотистом облаке волос, голубые глаза под неправдоподобно длинными шелковистыми ресницами, изогнутые наподобие лука губы, изящная высокая фигура с тонкой талией – кое-кто находил ее излишне худощавой – неизменно вызывает робкое преклонение мужчин, вне зависимости от их возраста. Чрезмерную застенчивость поклонников она не могла объяснить: в ее поведении не было ни надменности, ни высокомерия, ни чванства.

Испытывала ли она сердечную склонность к кому-нибудь? Год назад трагически погиб юноша, которого она готова была назвать своим возлюбленным, хотя не обмолвилась с ним ни словом, полгода назад при странных обстоятельствах умер англичанин, безответно влюбившись в нее во время ее гастролей по Европе, он последовал за ней в Россию, где и нашел свою смерть.

Время залечило первую рану, вторая едва ли коснулась ее сердца. Она ценила дружбу преданного их семье Клима Кирилловича, но с легкой грустью замечала, что он все больше времени проводит с ее младшей сестрой, разделяя забавные сыскные увлечения Муры. Ее манил Холомков, с ним она могла бы познать неведомые ей тайны женской жизни, но в нем скрывалось что-то опасное, и кроме того, Холомков всегда слишком неожиданно появлялся на горизонте и так же неожиданно исчезал… И все-таки ее сердце было занято, давно и надежно: в нем царила музыка. Брунгильда иной раз думала, что именно всепоглощающая любовь к музыке сообщала особую возвышенность ее красоте и она же отпугивала мужчин.

Встреча с композитором, чья музыка ошеломляла ее роскошным пиршеством звуков, произвела на нее сильное впечатление. Брунгильда не спала полночи. Она мысленно представляла себе его одухотворенное лицо – тонкое, с мечтательными глазами, в которых зияла пропасть буйной гармонии. Вспоминала его речи, он как бы доверял ей свои сокровенные мечты и надежды: говорил о Третьей симфонии, о новой музыке, какой еще никто до него не создавал, о божественной игре, уносящей в мир высокого идеала. Он оценил ее пианизм. Ее тщеславию льстило, что, создавая партитуру «Божественной поэмы», он думал о ней. Рожденный гением, он был и мужчиной, в его взоре она прочла обжигающее желание, так смотрел на нее Холомков. Но если там клокотал только горячий зов плоти, то к Скрябину ее влекла еще и музыка, желание духа и плоти совпали.