– Меня просто перестали замечать. Как будто шесть тысяч соотечественников разом написали мое имя на глиняных обломках.

– Если вы про остраконы, то там речь шла о десятилетней ссылке, – сухо заметил доктор. – Сколько вы уже отмотали? Четыре года?

– Я здесь не ссыльный, я – экспат. Ссыльному есть куда вернуться, а мне некуда!

– Совсем некуда? А вы поплачьте. – Тут Радин услышал жужжание и понял, что доктор включил точилку. – Вас ведь никто из вашей страны не выгонял. Вам нравится бродить по чужому саду, но вам не хочется за все это отвечать – за сорняки, за кротов, за поломанную садовую мебель. А если вернетесь домой, придется стать хозяином, и кроты будут портить ваши розы, а дождь – заливать ваше дырявое крыльцо.

– Доктор, что мы обсуждаем? Это больше похоже на лекцию, чем на терапию.

– Правда? – точилка продолжала жужжать. – На прошлых сеансах вы молчали или огрызались, как бездомный пес. Сегодня же красноречие к вам вернулось, выходит, мой метод не так уж плох.

– Что вы там точите? Вы же ничего не записываете.

– Я создаю для вас новый направляющий звук. Вжжик-вжжик! Разве вам не надоела бегущая вода?

Лиза

Никогда раньше не видела его таким несчастным. В чужой фуфайке, в резиновых шлепанцах на босу ногу, он пришел домой, сел на пол, прислонился к стене и закрыл глаза. На щеке у него горела свежая царапина, волосы свалялись в известковой пыли. В прошлом году его тоже били, потому что он делает ставки, не имея наличных.

Эти собаки в Сагунто, он прямо с ума по ним сходит, иногда мне кажется, что, дай ему волю, он сам станет железным кроликом, выскочит на трек и поведет за собой всю лающую, хрипящую стаю.

В то утро я уже знала, что деньги пропали, все, что были отложены на лондонскую школу, все до копеечки. Не знаю, как мы проведем вечер, думала я, возвращаясь с репетиции, я ведь не смогу удержаться и спрошу, а он станет смотреть своими синими глазищами, и врать, и белеть лицом, неужели ты думаешь, скажет он, а я стану ходить кругами, будто тигрица, думаю! думаю! а он замолчит и опустит голову, ешь его, грызи его кости, желтого конверта уже не вернешь.

Когда мы приехали сюда, в этот город, обшарпанный, будто изнанка занавеса, я думала, что за год к Лондону подготовлюсь, здесь ведь школа Хосе да Сильвы, и он меня взял, просто просмотрел питерскую запись и сказал приезжайте. Я полы бы мыла в студии, за лимонадом бегала бы, подошвы бы ему натирала касторкой, но он меня и так взял – и квартирной хозяйке написал рекомендацию.

Я еще туфли привезла, разной степени убитости, так он в первый день встал на колено, поставил мою ногу к себе на плечо, вывернул и на подошву посмотрел. Хорошо, сказал, сегодня сойдет, а завтра приноси пуанты, два дня в неделю мы репетируем классику.

Прошел год, я была худшей в труппе, хотя меня взяли в учебный спектакль. Пассакальи, морески с колокольчиками на рукавах, все чужое, два притопа, три прихлопа, а им весело, только дай начернить лицо и попрыгать. Другое дело гавот, там хоть что-то знакомое, Люлли, Массне, но в номер с гавотом я не попала. К тому же перед премьерой я застудила голову и целый месяц маялась мигренью и звоном в ушах.

Наш мастер поступает как дирекция Императорских театров: посторонним вход воспрещен. Школа продает только абонементы на весь сезон, но их так просто не купишь, достают по знакомству. В зале двести мест, и все заняты важными, разодетыми стариками, особенно на прогонах. Спектакли дважды в неделю за вычетом церковных праздников и каникул. Их называют учебными, на самом деле пахать надо как в настоящем театре, только денег не платят. Потом еще два года прошло, и я получила партию в восточном танце. Четыре минуты сорок секунд.

Иван

Мне предназначено было быть никем. В две тысячи десятом я был никем для одной девушки с восточного факультета, потом еще для нескольких. Когда Лиза на меня обрушилась, я все еще был никем, и мне приходилось это скрывать. Я сказал, что пишу книгу, и даже показал ей стопку бумаги издалека, но она стала требовать хотя бы страницу, и пришлось сказать, что я все сжег. Про покер я тоже сказал, но она только плечами пожала. Покер казался ей незначительным увлечением, чем-то вроде игры в три камешка или гончарного кружка в доме пионеров.

За два года до появления Лизы я встретил одноклассника, с которым в школе и словом не перемолвился, и зачем-то пошел с ним в зал для автоматов. Пока он нажимал там на разные рычаги, я придвинулся к рулетке, но подскоки шарика показались мне скучными, и я пошел в конец зала, к зеленому столу, где над картами сидели мужики со страшно сияющими лицами.

Некоторое время я стоял за их спинами, наблюдая, как тасуют, подрезают, раздают, и чувствуя, как вокруг меня сгущается электричество, заставляя покачиваться с носка на пятку, как будто я слышал потаенный бибоп, спрятанный за стеной казино. Целый пласт сладкого, щиплющего язык электричества висел над столом, от него то и дело отслаивались липкие пузырьки, и один такой, наверное, залетел мне в рот.

Когда Лиза спросила меня, что я чувствую, когда играю, я сказал ничего, и это была чистая правда, чувствуют холод, голод, жажду, желание, а в игре просто пребывают, как в невесомости. Твое тело поднимается над заплеванным полом, покуда разум морозно твердеет, виски заполняются шумом крови, музыка, женский смех, все невразумительные звуки чужого веселья пропадают, как будто за тобой задернули плюшевый занавес, а собственные пальцы кажутся тебе длинными и ловкими, как щупальца морского животного.

Стоит же выйти на свет, как чувствуешь себя бессмысленным лиловым носком, есть такой представитель класса моллюсков, который копирует ДНК пищи, которую поедает. Вот и я за пределами куража становлюсь тупым отражателем действительности. А скоро и отражать будет нечего. Мир выветривается, как горная порода, обмелевшую Европу можно засунуть в лиловый носок, и никто не заметит, а я сижу на кухне ресторана, где работает моя мать, передо мной тарелка с розовыми обрезками лосося, громоздкий радиатор шипит и щелкает, за окном постукивают на ветру обледенелые скатерти на веревке, в ресторане проверка, и мать ходит по залу, высоко подняв кудрявую голову, накинув меховое пальто на плечи, как шотландская королева перед казнью.

Радин. Воскресенье

Утром, когда он пришел в пекарню, чтобы признаться в том, что потерял кота на руа Ладейра, кот встретил его на пороге, а хозяин посоветовал свежий крендель с цукатами. Радин кивнул, хотя крендель был величиной с колесо, и на сдачу ему дали два билета, на одном – знакомое лицо бомбардира, а на другом – красный герб футбольной команды, похожий на античную урну.

Радин спросил, приходилось ли пекарю беседовать с австрийским аспирантом, живущим напротив. Хозяин почесал затылок и начал говорить, что он думает о немцах и о том, что жилец был не слишком приятным типом и он никогда не предлагал ему подождать новый противень, всегда давал выпечку с прилавка, как чужому.

Радин сидел на подоконнике, гладил кота и слушал о том, что Крамер часто приезжал домой засветло, а в декабре, отпирая дверь черного хода, булочник видел, как он выходил из такси, где сидела senhora respeitável в голубых мехах. Спустя две недели эта дама не застала аспиранта дома и явилась в пекарню, чтобы дождаться его в тепле. Несмотря на изысканный вид, она была навеселе и пыталась заказать выпивку. Это в пекарне-то! Так и просидела до закрытия, тайком подливая из своей фляжки в кофе, пришлось хозяину выйти со шваброй, чтобы она расплатилась и ушла.