Император проследовал в окружении пятисот августианцев, стройных и длинноволосых молодых людей, одетых как кифареды, подражавших Нерону статью и походкой. Они приветствовали громкими возгласами каждое его появление на сцене, декламировали его поэмы и танцевали, аккомпанируя себе на кифарах.

На каждом слове его речь прерывалась льстивыми выкриками и похвалами пышно разодетых августианцев. Они предпочли снять с левой руки деревянные кольца, символ принадлежности к сословию всадников, чтобы получать от императора десятки тысяч сестерциев в качестве платы за свое угодничество.

Вслед за ними двигалась толпа простолюдинов, прозванных неронианцами, которые должны были своими хриплыми голосами поддерживать славословия августианцев.

Чернь наслаждалась этим зрелищем.

На следующий день после смерти Агриппины каждый гражданин получил горсть сестерциев для того, как объявил Нерон, чтобы насладиться благодатью, которой боги одарили вершителя человеческих судеб. Все пили, все горланили. Трибуны амфитеатра на Марсовом поле были взяты штурмом, и толпа выплеснулась в долину Ватикана, где еще при императоре Калигуле была прочерчена дорожка для состязаний на колесницах. Нерон приказал ее расширить вначале для близкого круга, затем для сенаторов, всадников и, естественно, для августианцев и неронианцев. Он лично принимал участие в состязаниях на колесницах, запряженных четверкой лошадей, и всегда выходил победителем. После чего декламировал, пел, играл на кифаре и вызывал шквал аплодисментов.

Однако простой люд к этим зрелищам не допускался. Я знал, что Сенека и Бурр не советовали Нерону появляться перед римлянами в качестве певца, поэта или возничего, убеждая, что это не пристало императору и его достоинство и слава — явления совершенно другого рода, чем популярность гладиатора, музыканта или шута.

Этого последнего слова не смели произнести ни Сенека, ни Бурр. И их голоса тонули в хоре августианцев и всех прочих, призывавших Нерона поддаться своим склонностям, каковы бы они ни были.

Теперь, когда Агриппины больше не было, разве не мог он действовать по своему усмотрению?

Итак, пренебрегши советами Сенеки и Бурра, он открыл для простого люда долину Ватикана, чтобы плебс мог видеть его победителем на состязаниях возничих, певцов, поэтов и актеров.

Он был императором поющим, играющим на кифаре, сочиняющим стихи подобно греческому принцу или какому-нибудь восточному царю. А августианцы, с их томными и вызывающими позами, гладкими телами, умащенными душистыми маслами, и густыми шевелюрами, пьянели от собственных бурных восторгов.

Таков был новый Рим, одновременно греческий и восточный, о котором мечтал Нерон.

Кто мог теперь помешать ему?

Только один сенатор, стоик Тразея Пет, покинул зал, чтобы не участвовать в одобрении текста, в котором поздравляли Нерона с успешным разоблачением заговора Агриппины и устанавливающего, что отныне день рождения этой женщины станет черным днем.

Но кого мог взволновать протест Тразеи или несколько листовок, появившихся на фасадах и колоннах зданий и обвинявших Нерона в убийстве матери? Ведь задержаться перед ними, чтобы прочесть, не смел никто.

Я их видел. Читал. В одной говорилось: «Вот новое уведомление, вот новое предупреждение: Нерон убил собственную мать». В других повторялось то же самое. Нерон же продолжал твердить: его мать была заговорщицей, а ее смерть — «большое благо для государства».

Он даже направил в сенат письмо, возлагавшее на Агриппину вину за все беды, что обрушились на государство при императоре Клавдии, и восхвалявшее благодетельную Фортуну, которая покровительствует тем, кого любят боги. Это она послала кораблекрушение и помогла обнаружить кинжал, которым Агриппина хотела убить императора. Наказала преступницу, осмелившуюся поднять руку на своего сына.

Такова была официальная версия, которую листовки перечеркивали одним словом — «матереубийца». Впрочем, их авторы были лишь легкой пеной в целом море похвал, благоговения и восторга, выплеснувшегося, когда долина Ватикана стала открытой для широкой публики, чтобы та смогла лицезреть Нерона стоящим на колеснице, запряженной четверкой, поющим и декламирующим или, сменив одеяние, старательно перебирающим струны своей кифары.

Однажды в этой толпе стоял и я. Слушал, наблюдал. Вокруг вопили от радости, что можно видеть отпрысков благородных семей, всадников и сенаторов, участвующих в новых развлечениях — ювеналиях, организованных Нероном, чтобы отпраздновать то, что он называл своим вторым рождением, своим настоящим восшествием на престол.

Я тоже поддался возбуждению, которое охватывало толпу, если ей удавалось узнать молодых аристократов, переодевшихся женщинами. Быть может, под маской одной из актрис прятался сам император?

Смех, выкрики. Публика начинает расходиться по пирам. Нерон приказал открыть притоны, в которых знатные дамы были обязаны идти с любым, кому они приглянуться. Тому, кто хотел провести ночь с такой дамой, выдавались деньги, чтобы ей заплатить.

Я видел все это. Когда прошло мгновенное опьянение, это гнусное зрелище, этот поток грязи и бесстыдства вызвал во мне отвращение и отчаяние. Нравы в империи были испорчены давно, но я чувствовал, что такого греха, такой клоаки мы до сих пор не видели.

Я не смел говорить вслух о своем возмущении, сожалении и стыде, которые испытывал при виде императора, красующегося на сцене, как павлин.

Но разве так должно вести себя, чтобы защитить и приумножить величие Рима, особенно в то время, когда в Британии полчища варваров атакуют наши легионы, в Армении парфяне побеждают когорты Корбулона, а их царь Тиридат снова взошел на трон? Во что превратилась римская доблесть?

Все молодые люди хотели только одного — приблизиться к императору, чтобы быть замеченными им, готовые ради этого на любую лесть, на любое унижение, лишь бы только привлечь внимание, заслужить одобрение — участием ли в певческом или поэтическом состязании, победой ли в скачках на колесницах. А целью этих усилий было одно — вести роскошную и разгульную жизнь.

И это новый Рим? И нет никого, кто бы возмутился, высказал свое мнение!

Даже жрецы из арвальского братства, принадлежащие к высшей аристократии, совершали жертвенные обряды в честь императора и почти каждый день, в храме или на ступенях амфитеатра, превозносили красоту и достоинства Нерона, сына Аполлона.

Я упрекал Сенеку в том, что он продолжал поддерживать императора даже тогда, когда тот не выказывал ни малейшей склонности следовать его советам, но, напротив, пускался во все тяжкие, предпочитая услужливость своих придворных суровой сдержанности Сенеки и Бурра.

Почему Сенека согласился ради Нерона написать письмо в сенат, в котором старался замаскировать убийство матери с помощью лживых историй о кораблекрушении и заговоре? Своим поступком он навлек на себя презрение и гнев тех, кто знал правду и не простил философу пренебрежения ею в угоду тирану, который, как они опасались, освободившись от всякой опеки и страха, может оказаться хуже Калигулы.