— Он не плохой человек, — сказала ей в тот день Нэнси, — но разве можно переделать то, что так глубоко укоренилось? Я хочу сказать, Роберто слишком привык к своим привилегиям. Privilegio. Ты понимаешь, что значит это слово?

Нэнси любила пересыпать свою речь испанскими словами, несмотря на то, что Ана говорила по-английски. Ана кивнула, хотя не была уверена.

В первый день их жизни у Нэнси Глория накрыла им стол в отдельной части дома, в маленькой комнатушке рядом с кухней, где они могли питаться, не попадаясь на глаза хозяевам. Но вмешалась Нэнси и сказала, что нет, нет, теперь они часть семьи, разумеется, они должны ужинать вместе с ней и Роберто, и они ужинали все вместе, практически в полной тишине, и Роберто метал глазами молнии, а Нэнси задавала вопросы, на которые ее мать отвечала с безропотным смирением, которого Ана никогда в ней не наблюдала, и ей хотелось, чтобы они просто поужинали, сами по себе, в маленькой комнатушке, и чтобы ее мама прекратила это… представление. Но это было несколько лет назад. Теперь ей нравилось общаться с Нэнси. Ей так ужасно хотелось быть Нэнси. Не местной, но с такой неместностью, которая вызывает любопытство и интерес, и, возможно, добрый смех, как тогда, когда Нэнси пошла на Mercado[53], и на ее испанский отреагировали весельем и доброжелательностью Нэнси в уипиле[54], в ее косы вплетены ленты. Нэнси на ярмарке, говорит местным artesanos[55], как красиво они ткут. Нэнси с ее неместностью, которая вызывала у всех улыбку, и с ее чуть вздернутой ухмылкой. Говорящей: ну же, иди, бери.

Ее мать не любила нежностей. Однажды Ана сделала ей открытку на День матери и подписала: «Спасибо за то, что пожертвовала ради меня всем».

— Вот какого ты мнения? — спросила тем вечером Глория. — Что я должна пожертвовать всем ради тебя?

Ана не понимала, что она сделала не так, что она могла сказать такого плохого. Вскоре ее мать извинилась, поблагодарила за открытку, сказала, что любит ее и что она устала. Она знала, что ее мать устала. Поэтому она ей и помогла. Поэтому и работала.

Поэтому, гуляя по району, где жила донья Нэнси, она смотрела на богатых деток, которые гоняют мяч среди скелетов новостроек, и чувствовала себя намного старше их, слишком взрослой для визгов, слишком взрослой для липкой от сладостей кожи, слишком взрослой для того, чтобы быть такой свободной. Пока однажды к ней не подошел один мальчик и не спросил, сколько ей лет, пока она не ответила со своим новым акцентом, и да, конечно, они оказались ровесниками.

Иди, поиграй, по первости говорила ее мать. Иди, поиграй, говорила донья Нэнси, возвращаясь с mercado с деревянным мячом на веревочке, прикрепленной к ведру. С куклой. С «лестницей Иакова».

Донья Нэнси везет ее в «Кристалиту»[56], поесть замороженной клубники со сливками, клубники в сахаре, всей клубники в этом клубничном городе, потом покупает ей куклу.

— Впервые вижу, чтобы кто-то относился к прислуге, как к собственному ребенку, — пробормотала мать, когда Ана вернулась домой с подарками.

— Я не прислуга, — возразила она. Мать улыбнулась.

Когда Ана только приехала в Мексику, депортированным птенцом, ее тошнило от клубники. Возможно, и не от клубники, а от чего другого. Поначалу ее все время тошнило. Донья Нанси сказала ей: меня тоже.

* * *

Их потеряли, или их бросили, или произошла какая-то путаница. Или все было нарочно. Доброта? Жестокость? Хитрость? Их перебросили за границу в Мексику, их не отправили самолетом в Сальвадор, и никто за ними не следил. Все просто предположили, что они отправились на север. А они сошли с железнодорожного состава и терпеливо выжидали в городе, оказавшемся на пути. Они залегли на дно и прятались от мигры, как все остальные, зная, что непременно вернутся. Первым делом ее мать позвонила кузине, которая жила в Ирапуато. Кузина нашла Глории эту работу. Она получала гроши, нечего даже сравнивать с тем, сколько она зарабатывала в Майами, но у них была крыша над головой. Мать сказала ей, что будет экономить и постарается сделать так, чтобы Ане не пришлось добираться на перекладных или идти много миль пешком. Она потратит все деньги на машину, на самого дорогого гида. Месяцы пролетали мимо. Годы. Донья Нэнси:

— Неужели кто-то хочет покинуть такую красивую страну?

Как будто дело хоть когда-нибудь было в красоте. Или в хотении.

…Ее мать не любила нежностей, но Ана знала, что мать любит ее. Потому что она могла заплакать, когда говорила об играющих на улице детях, или о множестве других жизней, которые были бы возможны, если бы вместо X случилось Y или Z. Когда говорила, я так горжусь тобой, ты мне так помогаешь. Глория любила танцевать, но больше не ходила в клубы, как это было в Майами. И иногда, когда Ана замечала Нэнси, которая в ванной красила глаза подводкой, собираясь провести вечер с Роберто или со своими друзьями-«экспатами», которая покачивала бедрами в такт песне по радио с рюмкой текилы в руке, ей хотелось, чтобы ее мама тоже была Нэнси. Ей хотелось вырасти еще быстрее — возможно, тогда ей удастся освободить свою мать.

* * *

В последний год ее пребывания в Мексике Глория заболела. Стремительно: вот она кашляет кровью, и вот они уже сидят вдвоем в мрачной медицинской клинике. (Нэнси заплатила врачу за осмотр, хотя у Глории не было при себе документов, но дала им понять, что не сможет платить за длительное лечение). Доктор говорит: почему вы так долго тянули? Говорит, не знаю, чем смогу вам помочь, заплатит ли ваша patrona[57] за химиотерапию? Не знаю, болезнь уже на последних стадиях.

Она ведет мать по коридору, держа в руках ее кислородный баллон. Помогает ей сесть в автобус, потому что Нэнси работала и не могла их забрать. Ее мать кладет свою ладонь ей на колени. Шепчет спасибо, а Ана даже не понимает, за что.

Она вспоминала, как свернулась калачиком рядом с матерью на их двуспальной кровати, прижав ухо к ее груди. Слушая ее сердце. Каждый тяжелый вздох. Взывала к каждому следующему: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

* * *

Деньги под половицей. Смогла бы химиотерапия продлить ее дни? Она могла взять деньги, но не взяла. Она могла взять деньги, потому что несколько лет спустя Нэнси застукала Роберто с любовницей, пришла в ярость, швырнула обручальное кольцо в раковину и той же ночью уехала из Мексики, сказав, что ноги ее больше не будет в этом богом забытом месте, что это худшая ошибка в ее жизни, и уехала без денег, она даже не вспомнила про деньги, так она рассвирепела. Но как Ана могла это знать? Ана никогда этого не узнает. В то время она думала только о том, что если она возьмет деньги и донья Нэнси узнает, то куда им тогда податься?