Где он?

Я указал на Роджера, наблюдавшего за нами со стороны, и они тут же залопотали по-французски насчет мелких формальностей гостиничного дела.

Когда мы шагали к лифту, Роджер выглядел необыкновенно задумчивым. Я любил этого сутулого и седого чудака. По части наших занятий с ним мало кто мог потягаться. Он покорил Старый Свет, большую часть

Нового и относился к своим успехам с завидным презрением. Репутация кудесника и мага жгла ему нутро, и он делал все для того, чтобы выглядеть наконец тем, кем он, на его собственный взгляд, являлся в действительности: то есть низким, растленным типом, всегда готовым опуститься до самых последних степеней распущенности. Я немного знавал людей с таким нежным и чувствительным устройством души. Что же касается его образа, то шокирующие эскапады, отголоски которых подчас доносились через общих знакомых, в глазах публики лишь делали волшебное искусство мэтра еще более удивительным.

— Так вот, — сказал он, когда мы встали у окна его номера, за которым марево огромного города уводило взгляд к самому горизонту. — Ты должен на ней жениться.

Я чуть не подавился орешком.

— Неужели? Вроде бы я еще не сделал ничего такого, что столь категорически меня бы к этому вынуждало…

— Не смейся, — со вздохом сказал он. — Поверь мне. Она — твое счастье. Поверь.

И так грустно посмотрел, что я не нашелся с ответом.

Буфет почти пуст. Справа у окна сидит Шурец. Его соседом по столику является какой-то толстобрылый господин в полковничьем мундире.

Должно быть, задумка у них была такая: после с блеском проведенного левого сеанса это дело благородно спрыснуть. Шурец-то ведь один из лучших, и попасть к нему, минуя законную очередь, встает в копеечку

— если, конечно, ты не министр здравоохранения… А лучшего места, чем спрыснуть удачный сеанс, не найти: неяркий свет, чистая барная стойка, мягкая, очень мягкая музыка. Довольно богатая кухня для столь миниатюрного заведения, коньяки в ассортименте, французские и итальянские вина. Улыбающаяся Маша и ее зеленоглазая напарница Фая услужливы и аккуратны. Цены не в пример ниже, чем в самой рядовой забегаловке за пределами Анимацентра… Так где же еще расслабить аниматору его скрученные клубками нервы?

— О! — восклицает Шурец, завидев меня в дверях. — Вот пусть и Бармин скажет!

Толстобрылый поворачивается ко мне (всем телом поворачивается, поскольку шея у него отсутствует напрочь). Судя по его смущенно-умильной роже, он испытывает трепет и чувство законной гордости — ведь в святая святых попал, в самое логово!..

Да, большинство непосвященных относится к нашему брату со справедливым благоговением. Лишь немногие отщепенцы норовят, не имея на то никаких оснований, встать на одну ногу: ты же понимаешь, только стечение обстоятельств помешало мне тоже сделаться аниматором; да я, собственно, и не хотел; а вот захоти я чуточку, пошевели пальцем в нужном направлении — так все и сложилось бы самым замечательным образом. И тогда именно на меня было бы обращено всеобщее внимание, а вовсе не на вас, шарлатанов…

Вдобавок подобная публика еще и по-кулацки недоверчива; во всяком случае, разъяснить, что вовсе не аниматор управляет даром, а, напротив, дар берет его как щенка и бросает в ту воду, которая глубже, облекает в ту форму, которую находит подходящей, — разъяснить им это не представляется возможным: они только хитро подмигивают, слушая: ишь, мол, чего; сам вон чего, а сам гребет лопатой; расска-а-а-азывай!..

Конечно, толика правды в этом есть: большинство аниматоров и в самом деле люди сравнительно обеспеченные. Кроме тех, пожалуй, кто сакрализирует самое себя, полагая проявления собственного дара чуть ли не божьей благодатью, осенением высших сил (кстати, церковь по сию пору не одобрила аниматорство окончательно; папа разрешил своей пастве вторичную анимацию, но только перед отпеванием, а ни в коем случае не после, каковое условие делает ее практически невозможной; что касается РПЦ, то она в этом вопросе по-прежнему стоит насмерть, будучи убежденной, что правоверный христианин отдавать свое тело в руки аниматора отнюдь не должен, поелику сие есть смертный грех и неизбывное кощунство; в странах ислама разброд и шатание — шиитские имамы категорически «против», суннитские по большей части «за»; но главную роль играет то, что срок захоронения, предписываемый обрядом

— до захода солнца того же дня, — оказывается слишком кратким, чтобы решить организационные проблемы; к тому же у тамошних энтузиастов анимации, как правило, нет средств для приобретения оборудования, а у населения — для оплаты их услуг). Вокруг них стягиваются разнообразные кружки сектантского пошиба, процветают всякого рода суеверия и кликушество, и только диву даешься, отмечая, как далеко может завести неверно понятая физика в сочетании с интеллектуальным произволом. Денег они либо вовсе не берут, либо почитают плату не гонораром, а подаянием.

Все прочие живут на широкую ногу — ну примерно как средней руки архитекторы, спортсмены, политики, владельцы автосервисов и закусочных… да мало ли кто еще! И так же, как они, во всем, что не касается личных счетов и профессиональных умений, аниматоры — это, как правило, зауряднейшие личности, не имеющие ничего общего с тем ходульным образом сусального сверхчеловека, что одной ногой стоит в

Вечности, а другой — в Бесконечности, причастен Небесам, Судьбе,

Жизни и прочим высоким понятиям, настроченным проклятыми писучими журналюгами такими большими и наглыми буквами, что лично во мне они давно уже не могут вызвать ничего, кроме тошноты.

При этом все мы, конечно, очень разные люди, которых роднит лишь одно обстоятельство: никто из нас не способен нести свой дар с достоинством.

Потому что это очень трудно. Потому что дар этот — и благо, и зло.

Поначалу человек гордится им, и прямит спину, и вскидывает подбородок, и стискивает зубы, и смотрит вперед стальным и холодным взглядом… А потом вдруг бац! — один от водки, другой от передоза, третий в петлю. Четвертый, пятый, шестой и так далее нашли свои собственные, глубоко личные способы угробиться, сократить жизнь или, как минимум, распылить талант: невольники богемы, упорно закабаляющие себя натужным стремлением к свободе…

— Серега! Давай сюда! — машет мне Шурец. — Что ты там стоишь?

Как и все мы, Шурец — тоже явление незаурядное. Ну, казалось бы, — аниматор! Вяжется ли это высокое прозвание с образом этого простецкого парня? Ему бы, при его-то круглой морде и кепке набекрень, коров пасти, или гайки крутить, или еще что — хоть в

ОМОН! — но только не возжигать огни в колбах Крафта. Так поди ж ты: возжигает почище других, только диву даешься. Мы с ним примерно на равных. Ноздря в ноздрю. То у него чуть круче попрет, то у меня. Две примы-балерины мы с ним. Только я на него совсем не похож (надеюсь).

А он вроде бы надеется, что совсем не похож на меня. И в целом мы друг другом довольны. Хотя и недолюбливаем.

А окликнул он меня именно потому, что уже на форсаже. В его кровь попал алкоголь, и душа стала большой-большой, а мир вокруг — маленьким-маленьким. То есть граммов триста пятьдесят кизлярского под ломтик лимона и бутерброд с осетриной.