Брыластый полковник услужливо отодвигает стул.

— Прошу вас! Вы Бармин?.. Бог ты мой, столько слышал, столько слышал!.. Мы к вам с таким уважением!..

Сажусь. Надо начать какой-нибудь разговор — нельзя же только мычать? — и я, принюхиваясь к рюмке (нет, не кизлярский, подымай выше: пятилетний арманьяк «R amp;R»), мелю языком, намекая на то, что лишь по чистой случайности могу сейчас разделить со столь приятными людьми — будем!.. — это скромное… м-м-м… удовольствие… чудом уцелел.

— Маша! Лимончика нам еще! Да шоколадку какую, что ли? Вы уже заказывали что-нибудь?

— Жратва — дело свинячье, — величаво сообщает Шурец.

Понятно. Насчет трехсот пятидесяти я ошибся. Бери выше.

— А что ж такое? — волнуется брыластый. — Что случилось?

— В том-то и дело, что, к счастью, не случилось. Еду утром на работу, представляете…

Пробка была невыносимой, я взял левее и погнал по встречной. Когда зеленый сменился желтым, я прибавил. Желтый как-то слишком поспешно превратился в красный. Я-то видел, что загорожен «Камазом». А вот водитель «Волги», бедолага, даже и не подозревал о моем существовании — он честно ехал на разрешающий.

Последней перед столкновением мыслью была та, что подушки безопасности придется резать, а у меня в карманах нет ничего острее авторучки.

Мы разминулись. Но наперерез уже бежал гаишник.

— Сдурел! — рявкнул он, когда я опустил стекло. — Летать скоро будете! Задом наперед будете ездить, черти! Документы! Машину к обочине!

— Тырщ-ктан! — сказал я умоляюще, вытаскивая грязно-розовое с флюоресцирующей зеленой полосой удостоверение Анимацентра.

Он скосил глаз в документ и сразу обмяк, будто после стакана.

— Так вы, стало быть, вон чего… Вы ж того, что ли?.. В Анимацентр, что ли? На сеанс?

Я кивнул.

— Да разве ж я не понимаю! — воскликнул капитан, восторженно сверля меня кабаньими глазками. — Как можно, Сергей Александрович! Вас же ж люди ждут! Пристраивайтесь!

И побежал к патрульной машине, придерживая прыгающую под накидкой кобуру…

— Ну и вот, можете вообразить: врубает сирену, мигалки, и как мы с ним вжарили! — победно закончил я. — На три минуты всего опоздал.

Наливай…

Брыластый стал наполнять, проливая.

— Куда, куда? — сказал я.

— Да ты не переживай, — пьяно ухмыльнулся Шурец. — Он края-то видит.

Я хмыкнул.

— Разогнались, смотрю…

— Мы-то? — Шурец мотнул головой. — А что нам? У меня сегодня три сеанса только было… две старушки… да их вот…

И снова мотнул головой в сторону брыластого.

Брыластый скорбно потупился.

— Сапер наш, — пояснил он. — Валька Буцко. На объекте…

Почему-то я его скорбности ни на копейку не верил. Может быть, это было несправедливо. Но я не верил. И ничего не мог с собой поделать.

Он был мутный человек, этот брыластый полковник. Очень, очень мутный. А Шурец, надо сказать, почему-то вечно с такими вязался.

Хотя, по его-то способностям, мог бы…

— Знаешь, Бармин, — сказал Шурец с пронзительной нежностью человека, уже готового махнуть, чтобы принесли новую бутылку. — Давай-ка я тебе похвастаюсь. Знаешь, как сегодня у меня пошло!

— Ну?

Он зажмурился (между ресницами блеснула влага) и сложил пальцы друзой подрагивающих кристаллов.

— Так поперло — шквал! Так мне обидно стало, веришь! Молодой парень, двадцать семь лет ему было… и вот из-за какой-то сволочи черножопой… Какая-то сука черножопая пронесла в универсам устройняк, он не сработал. Валька стал его разряжать… разминировать, короче… мне вот Николай все рассказал… ну и… И так мне обидно стало, Серега! И так пошло! Как на экране! Понимаешь?

И звуки, и запахи, и что он думал в тот час… Не боялся, нет…

Какое-то спокойствие было у него… Уверенность у него была…

Надежда!.. Я все, все почувствовал! Как будто сам, понимаешь?!

Начинал я как-то холодно… как-то без куража… Делов-то, мало ли кто у нас теперь взрывается! И вдруг как попрет, как попрет!.. Прямо в рожу!.. В позвоночник!.. И под самый конец такая краснота кругом!

Темь, шорох почему-то. И последнее — веришь? Последнее, что сказал он, — веришь?

Он протянул руку и тяжелым движением взял мою ладонь в свою.

— Последнее!

— Ну?

— Мама!

— Верю, — кивнул я.

— Короче, по шестой категории, — горделиво закончил Шурец, бросая мою руку и откидываясь на стуле. — Чистый фиолет, устойчивое свечение. У тебя давно было по шестой категории?

— Месяца три назад, — ответил я, припоминая. — В последнее время все пятые. Повезло…

— Наливай, чего там, — горделиво сказал Шурец.

Похоже, брыластый давно потерял нить разговора и теперь ляпнул ни с того ни с сего:

— Ну да. Такой парень был. Его у нас все уважали. Верный он был товарищ, вот что.

— Мать есть мать, — поддержал я. (Язык мой — враг мой. Но, правда, лучше б этот тип помолчал…)

— Конечно, — согласился он. — Мать есть мать, что уж…

— Да! — оживился вдруг Шурец. — Еще под конец такие сполохи, сполохи! Никогда такого не видел. У тебя бывает? Синие такие! Но на колбу не легло. На колбе ровно, по шестой. Как думаешь, если в голове их держать, а? Получится?

Шурец смотрел на меня взглядом профессионала. Как бы это объяснить?

Ну, например, взглядом мясника, который спрашивает у напарника, не повысится ли качество продукции, если при валке скота пользоваться только шилами выделки Кузьменовского железоделательного завода.

— Хрен его знает, — сказал я, покопавшись в памяти и ничего похожего не обнаружив. — Попробуй, если не забудешь.

— Ладно, мужики, — сурово сказал брыластый. — Со всем уважением… Давайте за Вальку, а? Мировой он был мужик. Не чокаясь.

Шурец почему-то пропустил его предложение мимо ушей.

— Слышь, Бармин, — сказал он. Повернулся к стойке и махнул рукой. — Слышь, я чего говорю. У Николая мысль есть одна… Хорошая, между прочим, мысль. А, Николай?

Брыластый Николай с достоинством кивнул и поставил поднятую было рюмку.

— Понимаешь, это ведь никогда не кончится, — продолжил Шурец. — Ни-ког-да. Понимаешь?

Маша поставила бутылку, вильнула бедрами и удалилась, напоследок стрельнув глазками на брыластого. Мужчины в форме вообще неотразимы.

— Пока мы их как следует не прижмем, это не кончится. Так и будет.

Вчера троллейбус, завтра автобус. Вчера на стадионе, сегодня в магазине. Вчера, блин, школа, сегодня, на фиг, электричка.