Вечер я снова провела в ванной. На правом бедре появилось слово Finsternis[14].

Ближе к ночи я оделась, собрала свои вещи и вышла на улицу. По дороге к станции я не встретила ни одного человека; во всем мире, казалось, не осталось никого, кроме меня. Или никогда и не было.

На станции две собаки что-то ели с брошенных на асфальт газет. Я села в первую подъехавшую электричку, она привезла меня в Москву. У меня были деньги, выданные Владимиром. Я поймала такси и попросила отвезти меня на кладбище. Шофер, толстый, потный мужик, из тех, кто всю жизнь на полном серьезе находит в происходящем смысл, а потом подыхает, так ничего и не поняв, всю дорогу пытался меня образумить.

– Девушка, – говорил он, – зачем вы все это делаете? Вы – молодая, красивая, замуж выйдете, деток родите, бросьте вы дурь всякую.

Я молчала, но ему и не надо было, чтобы я возражала.

– Вы знаете, – говорил он, – что Господь Бог за колдовство наказывает? Вы этого, может, и не понимаете-то сейчас, это все потом аукнется! Сколько вот таких потом в церкви грехи свои замаливают. А тоже ведь, наверное, поначалу думали, что это игра такая! Эх!

Я попросила его остановить у кладбищенской ограды. Шофер предложил подождать меня, но я сказала, что это не нужно. Он уехал. Я пошла вдоль ограды и довольно быстро нашла лазейку. Я пролезла сквозь погнутые прутья. Везде, насколько я могла видеть, были могилы. Ангелы, кресты, в лунном свете мерцали золотые буквы на памятниках, сливаясь в бесконечные обещания не забыть любимую доченьку, жену и мать, мужа и отца, сына, брата, сестру, племянницу, бабушку, дедушку, тетю и дядю, как будто даже после смерти этих людей нельзя было оставить в покое, и буквы, как фонари, освещали живым ночную дорогу к могилам, чтобы живые могли прийти и изводить мертвых своим бесконечным нытьем.

Впереди я вдруг услышала голос, кто-то вел счет: раз, два, три, четыре, пять. Потом сначала: раз, два, три, четыре, пять. Я подошла ближе. Около могилы, которая была обнесена по периметру тяжелыми цепями, прикованными, в свою очередь, к железным колышкам с золочеными шишками наверху, сидел мальчик и считал: раз, два, три, четыре, пять. Из-за цепей и шишек могила имела какой-то легкомысленный вид, как будто ее всеми силами старались сделать похожей на двуспальную кровать. Я остановилась в нескольких шагах от мальчика, он заметил меня и прекратил считать.

– Почему ты не идешь дальше пяти? – спросила я.

– Я не знаю, что дальше, – ответил мальчик.

– Шесть, – сказала я.

– Шесть? – переспросил он. – И что это значит?

– Это то, что идет потом. – Я стала загибать пальцы и показывала ему: один, два, три, четыре, пять, шесть. – Шесть – это пять плюс еще один.

– Плюс, – повторил мальчик.

– Плюс значит совмещение, – объяснила я, – когда к одному присоединяется другое.

Мальчик ничего не говорил и просто смотрел на меня.

– Ты не понимаешь, да? – уточнила я.

Он покачал головой.

– Я понимаю, как одно присоединяется к другому, но как они становятся одним? Это мне непонятно.

Я задумалась.

– Но такое случается, – сказала я наконец. – С людьми тоже. Любовь присоединяет людей друг к другу.

– Да, – кивнул мальчик, – но она не делает их единым.

– Почему? – спросила я.

– Потому что все продумано, – ответил он, – вещи созданы такими, какими они должны быть.

– Как же тогда быть? – спросила я.

– Я не вижу здесь проблемы, – сказал мальчик, – любовь – это радость от того, что другой существует. Не более того. Ты не можешь стать им, и ты не можешь с ним слиться, оставаясь собой. Но ты можешь радоваться.

– Просто радоваться?

Я пригляделась к мальчику. Ему было лет пять, может, даже четыре, одежда на нем выглядела странно. Белая рубашечка с вышитым на грудном кармашке медвежонком в некоторых местах разошлась по швам, лохмотья ткани истлели и свисали на синие брюки. Из лямочек на поясе торчали обглоданные куски ремешка.

– Черви съели мой ремень, – сказал мальчик.

– Разве можно этому радоваться? – спросила его я.

– Но это ведь не плохо. – Мальчик внимательно посмотрел на меня. – Это просто такой закон. Все, что больше не нужно, начинает мешать. И тогда появляются другие, те, кто могут забрать у тебя ненужное. Разве ты не знала?

– Кому я могу отдать свое ненужное? Скажи мне, – попросила я.

– У тебя нет ненужного, – сказал он.

Я покачала головой. Некоторое время мы молчали. Мальчик отвлекся от меня, теперь он играл с лежащими около могилы камешками. Я несколько раз окликала его, но он как будто забыл о моем существовании. Мне надоело стоять рядом с ним, и я пошла дальше. Мальчик догнал меня. Теперь мы шли между могил рядом.

– Зачем ты ищешь его? – спросил мальчик.

– Я хочу быть с ним, – сказала я.

– Но так не пойдет! – крикнул вдруг мальчик. – Так не получится!

Я поняла, что забыла, в какой стороне кладбища могила Марека. Когда я была здесь в прошлый раз, мы с Анютиком шли от главного входа, а теперь я не знала, где главный вход и где вообще я нахожусь. Я стала просить мальчика показать мне могилу. Он ничего не отвечал.

– Я буду радоваться! – убеждала его я. – Я очень хочу радоваться! Но покажи мне, где он лежит, я хочу ему сказать, что я научилась радоваться!

Мальчик упрямо молчал. Мне захотелось схватить его и хорошенько избить. Я вцепилась в его рубашку, но он вырвался и побежал от меня. Я гналась за ним и орала на все кладбище:

– Я очень рада! Рада, что он умер! А я жива! Я рада, что все так устроено! Что все вокруг умирают! И что я умру! Я рада, рада! Что тебе еще от меня надо?!

В темноте я споткнулась о какой-то камень и упала лицом в землю. Земля была жирная, она пахла мясом, кровью, ко всему этому примешивался острый запашок желчи, шедший откуда-то из глубины. Я привстала на могиле, но подняться не смогла. Земля проваливалась под моими руками, она стала липкой, как тесто, из которого я не могла вырваться. Я начала проваливаться вниз. Это меня почему-то не особо пугало, я думала, что глубоко все равно не провалюсь, потому что прямо подо мной находится гроб, я просто упаду на него, и все. Но гроба не было. Я опускалась все ниже и ниже, как будто меня проталкивало внутрь себя черное скользкое горло. По его краям я видела корни растений, куски деревянных гробов, человеческие кости, их было так много, что, казалось, вся земля набита ими до основания. Она переваривала их, как гигантский кит свою добычу. Медленно, с чавканьем, выделяя желудочный сок, коричневый и пахучий, в нем копошились черви и жирные слепые кроты. Меня засасывало все глубже, земля становилась горячей, как будто я приближалась к ее огромному сердцу, толкавшемуся и сотрясавшему все вокруг. Наконец я упала на гладкий прозрачный купол, под ним перекатывались потоки красной лавы. Некоторое время я просто лежала и смотрела, как все устроено, но потом я почувствовала, что купол, на котором я лежу, плавится от тепла моего тела, он стал мутным и мягким, я больше ничего не могла рассмотреть под ним. Купол обволакивал меня, пока не захлопнулся и я не очутилась внутри него, как в мягкой капсуле. Эта капсула пришла в движение, теперь земля не поглощала меня, а выталкивала наружу. Я двигалась вверх, и это опять длилось бесконечно, снова были кости, кроты и черви, я поняла, что этот цикл никогда не заканчивается, он всегда начинается сначала. И все случайно, кроме этого непрекращающегося движения, кроме поглощения и выталкивания, кроме процесса, который не упускает никого и ничего, в котором все со всем связано и который и есть единственная милость. Милость. Мы лежали с Мареком на кровати, я спросила: как будет по-польски “любовь”? И он ответил: “милошчь”. Милость и милошчь, как это похоже, милость и есть любовь. Любовь. В этой земле, в могиле, милость, доступная и червям, и кротам со слепыми глазами, милость, которая не делает различий, у которой нет важного и не важного, нет смерти и нет жизни.