— Он ведь женился на вашей жене, не так ли? Можно сказать, увел ее у вас. Лакомый кусочек, судя по ее внешности. Вы не испытывали обиды? Или все прошло тихо-мирно, и у вас, старина, не осталось злобного чувства, как это бывает?

Очень раздражала его неуважительная интонация, но если он рассчитывал спровоцировать меня, то у него этого не получилось. Я ожидал данного вопроса и был готов к нему. Взглянув на свои руки и выждав несколько секунд, я произнес то, что заранее придумал:

— Мне хотелось убить Коллингфорда, когда жена впервые сообщила мне о нем. Но пришлось смириться. Видите ли, она уходила к деньгам. А если у тебя такая жена, что ж, рано или поздно она все равно уйдет. Так лучше раньше, чем когда семья уже будет полноценной. В общем, вовремя избавился, скатертью дорога. Я не говорю, разумеется, что именно так думал с самого начала. Но в конце концов — причем раньше, чем думал, — я пришел именно к такому выводу.

Это единственное, что я сказал об Элси тогда и когда-либо потом. Они приходили трижды, попросили разрешения обыскать мой дом, обыскали его, забрали три моих костюма, в том числе спортивный, на экспертизу, а через две недели вернули без комментариев. Я так и не узнал, что́ они подозревали и подозревали ли вообще. С каждым их новым визитом я говорил все меньше, ничего не менял в своих показаниях, никогда не позволял им спровоцировать меня на обсуждение моего брака или этого преступления в целом. Просто сидел и повторял одно и то же. И не испытывал страха. Я знал, что полицейские с помощью драги обследовали дно реки на довольно длинном отрезке, однако орудия убийства так и не нашли. И в конце концов сдались. У меня всегда было ощущение, что я занимаю у них место где-то внизу списка подозреваемых и их визиты ко мне — просто дань следственной рутине.

Элси пришла ко мне через три месяца — хорошо, что не раньше. Было бы подозрительно, если бы она явилась в мой дом, когда у меня сидели полицейские. Я не видел ее после смерти Коллингфорда. В местной и центральной печати появлялись фотографии Элси: хрупкая, в темных мехах и черной шляпе, на допросе; мужественно сдержанная в крематории; сидящая у себя в гостиной в дневном платье и жемчугах, с собакой мужа у ног — воплощение одиночества и печали. «Не представляю, кто мог это совершить, наверное, какой-нибудь псих. У Родни вообще не было врагов».

В библиотеке это ее заявление вызвало несколько язвительных комментариев. Один из младших библиотекарей заметил:

— Я слышал, что он оставил ей состояние. Ей повезло, что у нее нашлось алиби. Тот вечер она провела в Лондоне, в театре, где давали «Макбета». Иначе, судя по тому, что говорят о Коллингфорде, у людей могло бы возникнуть подозрение, что он подцепил маленькую вдовушку на свою голову.

Спохватившись, он смущенно взглянул на меня, сообразив, кто эта вдовушка.

Итак, Элси явилась в пятницу вечером. Она сама вела машину. Темно-зеленый «Сааб» подкатил к моим полуразвалившимся воротам. Элси вошла в гостиную, огляделась с презрительным недоумением, молча села в одно из плетеных кресел у камина, положила ногу на ногу, стала ласково поглаживать одну о другую — никогда прежде не видел, чтобы она так сидела, — и, подняв голову, посмотрела на меня. Я с холодным видом и пересохшим ртом стоял перед ее креслом, а когда заговорил, сам не узнал своего голоса:

— Значит, ты вернулась?

Элси уставилась на меня, не веря своим ушам, а потом расхохоталась:

— К тебе? Насовсем? Не будь идиотом, дорогой! Это просто визит. Да я бы и не отважилась вернуться — из страха, что ты воткнешь нож и мне в горло.

Лишившись дара речи, я глазел на нее, чувствуя, как кровь отливает у меня от лица. А потом услышал ее высокий, почти детский голос, который звучал едва ли не дружелюбно:

— Не волнуйся. Я никому ничего не скажу. Ты был прав насчет него, дорогой, совершенно прав. Родни вовсе не был таким милым, каким казался. А к тому же — скупердяй! Твоя скупость меня не слишком раздражала. В конце концов, ты не так уж много зарабатываешь. Но у него-то было полмиллиона! И при этом он был так скуп, что захотел, чтобы я продолжала работать у него секретарем даже после свадьбы. Ты только подумай, дорогой! Я должна была печатать его бесконечные письма! И я их печатала! Во всяком случае, все те, какие Родни посылал из дому. Каждое утро я должна была просматривать его почту, в том числе вскрывать те конверты, на которых стоял маленький секретный значок, означавший, что они — сугубо личные, как он говорил друзьям.

— Значит, все мои послания… — с трудом произнес я побелевшими губами.

— Родни их не видел, дорогой. Ну, мне не хотелось тревожить его. К тому же я знала, что они — от тебя. Ты всегда делал ошибку в слове «послание». Я это давно, еще до нашей свадьбы, заметила по твоим письмам к агентам по недвижимости и адвокатам. Меня это очень смешило, учитывая, что ты образованный человек, библиотекарь, а я работала лишь помощницей продавца в магазине.

— Так ты все это время знала! Ты знала, что́ должно случиться!

— Ну, я допускала, что это возможно. Но Родни и впрямь был чудовищем, дорогой. Ты даже представить не можешь. А теперь я получила полмиллиона! И разве не везение то, что у меня есть алиби? Я так и подумала, что ты, вероятно, придешь в тот четверг. А Родни не любил серьезных пьес.

Больше я никогда не видел Элси и не разговаривал с ней. Я по-прежнему обитал в домике, но после смерти Коллингфорда жизнь утратила для меня всякий смысл. Планировать его убийство было хотя бы интересно. Без Элси и без моей жертвы жить стало в общем-то незачем. А приблизительно через год после смерти Родни я начал видеть сон.

Я и сейчас его вижу. Обычно по понедельникам и пятницам. Словно проживаю все сначала: вот я бесшумно бегу по пешеходной дорожке через месиво опавших мокрых листьев; вот тихо переплываю реку; молча открываю дверь; замахиваюсь ножом, злобно поворачиваю его в ране; слышу животный звук рвущихся сухожилий, вижу фонтан золотистой крови. Только обратный путь отличается от того, что происходило в действительности. В моем сне река — не искупительный очищающий поток, мерцающий под лунным серпом, а вязкая, непроницаемая, медленно ползущая кровавая трясина, через которую я в панике стараюсь пробиться к неумолимо отдаляющемуся берегу.

Я понимаю, что означает этот сон. О том, что такое чувство вины с точки зрения психологии, я прочитал все. С тех пор как потерял Элси, я жил только книгами. Но это не помогает. Я уже не знаю, кто я. Знаю, кем когда-то был, — младшим библиотекарем нашей местной библиотеки, тихим, образованным, робким мужем Элси. А потом я убил Коллингфорда. Тот, кем я был, не мог бы этого сделать. Не таким он был человеком. Так кто же я теперь? Наверное, нет ничего удивительного в том, что библиотечный комитет деликатно предложил мне поискать менее напряженную работу. Менее напряженную, чем работа младшего библиотекаря? Но их нельзя за это винить. Никто не может выполнять свои обязанности эффективно и сосредоточиваться на работе, если не знает, кто он есть.

Иногда, сидя в пабе — а именно там я теперь, потеряв работу, провожу бо́льшую часть времени, — я заглядываю через чье-нибудь плечо в газету, вижу фотографию Элси и говорю: