— Это красавица Илса Манчелли. Я был ее первым мужем.

Я уже привык к тому, что люди стараются подальше отодвинуться от меня, вездесущего надоеды, как отводят взгляд, как нарочито сердечно вдруг звучат их голоса. Но порой, может, потому, что им повезло на скачках и они испытывают прилив щемящей жалости к несчастному замороченному придурку, посетители пододвигают бармену несколько монет и заказывают мне выпивку, перед тем как направиться к выходу.

Одна из незначительных сложностей профессии сочинителя криминальных бестселлеров — вечный вопрос: «А вы лично когда-нибудь были причастны к настоящему расследованию убийства?» Иногда его задают с таким видом и таким тоном, которые предполагают, что отделу убийств Столичной полиции было бы нелишним раскопать мой задний дворик.

Я неизменно отвечаю — нет, отчасти из сдержанности, отчасти потому, что рассказывать правду было бы слишком долго, да и мое участие по прошествии пятидесяти двух лет трудно удостоверить. Но теперь, когда мне исполнилось семьдесят и я осталась единственным живым участником того невероятного Рождества 1940 года, историю эту, конечно, уже можно рассказать, ничего не опасаясь, — хотя бы для собственного удовлетворения. Назову ее «Убийство под омелой». Омела играет в ней малую роль, но мне всегда нравилось это рождественское украшение. Имена я изменила. В живых не осталось никого, чьим чувствам или репутации мой рассказ мог бы нанести ущерб, однако по мне так и мертвым нельзя отказывать в подобной милости.

Когда это случилось, мне было восемнадцать лет, и я недавно овдовела: мой муж погиб через две недели после нашей свадьбы, он оказался одним из первых пилотов Королевских ВВС, сбитых в воздушном бою. Я вступила в Женскую вспомогательную службу ВВС, убедив себя, что он был бы этим доволен, но главным образом — из-за потребности заглушить горе, начав новую жизнь, с новыми обязанностями.

Это не помогло. Тяжелая утрата — то же, что серьезная болезнь. Кто-то умирает, кто-то выживает, но лекарством служит лишь время, а не смена обстановки. Начальную подготовку я одолела с мрачной решимостью довести дело до конца, ни на что не отвлекаясь, но, когда за полтора месяца до Рождества пришло приглашение от бабушки, приняла его с облегчением. Оно решало одну из моих проблем. Я была единственным ребенком в семье; мой отец, врач, записался добровольцем в Королевский корпус армейских медиков, а мать уехала в Америку. Многие школьные друзья — некоторые тоже служили в армии — приглашали меня провести Рождество с ними, но я и помыслить не могла даже о скромном празднике и боялась оказаться «мертвецом на их семейном пиру».

А еще мне было интересно посмотреть на дом, где выросла моя мама. Она никогда не ладила со своей матерью, а после замужества и вовсе порвала с ней отношения. Я видела бабушку только один раз, в детстве, и запомнила как грозную, острую на язык и не особо привлекательную для юной особы даму. Но я уже не была юной особой, разве что годами, и то, на что она деликатно намекала в письме — теплый дом со множеством дровяных каминов, домашняя еда, хорошее вино, покой и тишина, — было тем, о чем я мечтала в тот момент.

Никаких других гостей не предвиделось, кроме моего кузена Пола, который надеялся получить увольнение на Рождество. Мне хотелось познакомиться с ним. Он был моим единственным, если не считать бабушку, живым родственником, младшим сыном маминого брата, лет на шесть старше меня. Мы никогда не встречались, отчасти потому, что его мать была француженкой и бо́льшую часть юности он провел на ее родине. Его старший брат умер, когда я училась в школе. У меня сохранилось смутное детское воспоминание о какой-то постыдной тайне, о которой шептались, но никогда не говорили прямо.

В письме бабушка заверила меня, что помимо нас троих будут только дворецкий Седдон и его жена. Она выяснила, что самый удобный автобус в сочельник отправляется от вокзала «Виктория» в пять часов вечера, на нем я доеду до ближайшего к поместью городка, где меня встретит Пол.

Ужас от убийства и сосредоточенность на том глубоко травмировавшем меня Дне подарков[11], который могу воспроизвести час за часом, стерли из моей памяти подробности поездки и прибытия. Сочельник вспоминается как серия отдельных кадров истершейся черно-белой пленки, разрозненных и немного нереальных.

Автобус с затемненными стеклами и тусклым светом фар, ползущий по обширным, без единого огонька, сельским просторам под плывущей по небу луной; высокая фигура моего кузена, выступающая мне навстречу из темноты на вокзале; я сижу рядом с ним, укутанная пледом, в его спортивной машине, мы едем через темные деревни, сквозь внезапно налетевшую метель. Но одна волшебная картинка возникает перед глазами отчетливо: Статли-Мэнор, увиденный мною впервые. Он угадывался в темноте — строгий непреклонный абрис на фоне серого неба, пронзенного немногочисленными высокими звездами. А вскоре луна вышла из-за облака, и дом проявился, как фотографии: красивый, симметричный и загадочный, он купался в белом лунном сиянии.

Через пять минут я уже поднималась за маленьким кружком света от фонаря Пола на крыльцо, уставленное атрибутами деревенской жизни: тросточками, грубыми башмаками, резиновыми сапогами и зонтиками, и, поднырнув под светомаскировочную штору, входила в теплый и ярко освещенный квадратный холл. Помню полыхающий огонь в гигантском дровяном камине, семейные портреты на стенах, атмосферу обветшалости и уюта, переплетенные ветки остролиста и омелы над картинами и дверями — единственное рождественское украшение. Моя бабушка, более худая и хрупкая телосложением, чем мне помнилось, немного ниже ростом даже моих пяти футов трех дюймов, медленно спустилась по широкой деревянной лестнице поприветствовать меня. Но ее рукопожатие оказалось на удивление крепким, и, встретив острый, умный взгляд, посмотрев на свидетельствовавшее о своеволии характера резкое очертание губ, так похожих на мамины, я поняла, что она была по-прежнему грозной дамой.

Я радовалась, что приехала, познакомилась со своим единственным кузеном, но в одном бабушка ввела меня в заблуждение. В доме находился еще один гость, дальний родственник семьи, который прибыл на машине из Лондона раньше меня.

Впервые я увидела Роуленда Мейбрика, когда перед обедом мы собрались на аперитив в гостиной, располагавшейся слева от входа в холл. Он сразу не понравился мне, и я была благодарна бабушке за то, что она не предложила ему взять меня с собой и привезти из Лондона на автомобиле. Бестактность, с какой он, здороваясь со мной, воскликнул: «Пол, ты не предупредил, что меня ждет встреча с прелестной юной вдовушкой!», усилила мое внутреннее предубеждение, и я мысленно назвала его «типом».

Мейбрик был в форме капитана авиации, но без крыльев в петлицах — мы считали таких «бескрылыми чудо-юдами», — и по-своему красив какой-то мрачной красотой: полные губы под тонкими усиками, любопытный и оценивающий взгляд самоуверенного человека. Я и раньше встречала мужчин подобного типа, но никак не ожидала увидеть одного из них здесь, в поместье.