Над тропинками не горели ни фонари, ни свечи, а сквозь густые заросли ежевики не проникал свет ни звезд, ни луны. Но я уверенно ступала по земле, и каждая клеточка моего тела пульсировала в унисон с окружающей меня природой. В отличие от изгороди во дворце Шёнбрунн, ухоженной, рукотворной конструкции, этот лабиринт дышал. Природа врывалась, минуя преграды, превращая подстриженные, опрятные, культурные коридоры в извилистый клубок тоннелей и путей, сорняков и диких цветов. Тропинки становились нечеткими, корни непослушными, ветки необузданными. Где-то глубоко в лабиринте я услышала хихиканье и вздохи спрятавшихся от посторонних взглядов любовников. Я начала смотреть себе под ноги, чтобы случайно не наступить на воркующую парочку, но когда по прошествии времени никого так и не встретила, то позволила своему сознанию впасть в медитативное состояние. Я бродила по спиралям живой изгороди, исследуя поворот за поворотом, и впервые за долгое время ощущала на душе покой.

Где-то в сердце лабиринта заиграла скрипка.

Что-то дремавшее в глубине меня начало пробуждаться от глубокого морока. Каждая частичка моего тела раскрывалась и поворачивалась навстречу звуку, мое зрение стало ясным, а слух острым. Тонкий, высокий плач скрипки казался очень далеким, однако ноты были чистыми, как капли росы, и звук словно окружал меня со всех сторон: с севера, юга, востока и запада. Сверху, снизу и сзади.

– Йозеф? – позвала я.

Я не видела брата с тех пор, как он затерялся в толпе. На танцевальной площадке его не было, как и ни в одной из других комнат, которые я обошла в поисках выхода из особняка. Я предположила, что он чувствовал себя на балу так же неуютно, как и я, и убежал в какое-нибудь спокойное и безопасное место. Живая изгородь дарила ощущение ожидания, напомнившее мне о Роще гоблинов, о промежуточном состоянии, о давно позабытых священных местах этого мира.

Внезапный порыв ветра пошевелил ветки вокруг меня, из-за чего волосы на затылке встали дыбом. Ночь стала еще холоднее и, чтобы согреться, я обхватила себя руками. В воздухе повис странный металлический привкус, как перед грозой, а ветер, который пронизывал мой хрупкий наряд, был острым и горьким. Мертвые листья стремительно проносились мимо, словно крысы, скользящие вдоль стен, облака скрыли лик луны, и темнота сделалась еще гуще, еще плотнее.

Я напомнила себе, что я в лабиринте не одна, что где-то за кустами находилась пара любовников, наслаждавшаяся солено-потными ласками.

Я продолжала двигаться вперед, и голос скрипки постепенно менялся. Он стал глубже, плотнее и наполнился эмоциями и чувством. Это играл не мой брат. Легкость, прозрачность, воздушность, характеризующая его игру, отсутствовала. Это был другой музыкант.

Тут я узнала произведение.

Соната Брачной ночи.

Я задрожала, и у меня начали стучать зубы. Страх и холод сковали мою кровь. Как это возможно? Я никогда по-настоящему не делилась этим музыкальным произведением с братом. Письма с черновиками, которые я отправляла ему, исчезли, непрочтенные, в руках графа. Насколько я знала, он даже ни разу не слышал эту музыку, и хотя у него был абсолютный слух и отличная память, даже Йозеф не смог бы воспроизвести в совершенстве каждую ноту, каждую паузу, каждую фразу. Помимо меня существовал лишь один человек, знавший сонату Брачной ночи.

– M… mein Herr?

Этого не могло быть. Этого не должно было быть. Я не пересекла завесу, не разрушила границу между мирами. Что это могло означать? Стремительная игра на скрипке вокруг меня превратилась в бешеное и безумное царапанье. Это звучали уже не листья, падающие на все еще замерзшую землю, а ногти – когти, – царапающие по камню.

«Госпожа».

Я резко остановилась и оглянулась. В темных коридорах живой изгороди привычной фигуры я не разглядела. Человеческой фигуры. Ветви ежевики тянули ко мне свои цепкие пальцы, когда я проходила мимо, внезапно прорываясь из стен всей мощью молодых побегов. Каменные вазы и мраморные скамьи искривлялись и принимали форму пялящихся на меня горгулий, и я старалась на них не смотреть, старалась не представлять себе их черные, как спинки жуков, глаза и спутанные, как паутина, волосы.

«Ваше Высочество».

Это прошептал ветер. Тот же самый ветер, который принес с собой не по сезону зимнюю прохладу, запах льда, хвои, глубоких вод и подземных пещер. Это было воспоминание, призрак, это воплотилось мое желание, моя тоска, а не помутился мой рассудок. Однако вскоре кусты зашевелились и затанцевали, явив моему взору фигуру девочки.

– Нет, – хрипло сказала я.

Из оборванных листьев сформировалось лицо – длинный нос, заостренный подбородок, узкие щеки. Это было знакомое лицо, лицо, которое я больше никогда не ожидала увидеть.

– Веточка? – задохнулась я.

Гоблинка кивнула, в знак признания склонив передо мной голову с шевелюрой из веток и паутины. В знак уважения. Пятна гранита покрывали ее коричнево-зеленые руки как синяки, заплатки из камня карабкались по одной стороне лица симптомами страшной болезни. Она чесала эти заплатки, будто они причиняли ей боль, и выглядела так, словно находится в агонии. Единственный раз, когда я видела, как Веточка превратилась в камень, – это когда она нарушила один из древних законов и рассказала мне, что произошло с первой Королевой гоблинов. Мое сердце сдавила жалость – жалость, страх и тоска, – и я протянула к ней дрожащие руки.

В ответ камеристка-гоблинка протянула свои руки ко мне, но наши пальцы прошли через пальцы друг друга как сквозь дым. Ее губы шевелились, но ни один звук не вырвался наружу, кроме вздохов мистраля.

– Веточка? – повторила я. – Веточка? Что с тобой?

Она раскрыла рот, чтобы ответить, но поперхнулась, а каменные заплатки на ее коже стали извиваться и расти.

– Веточка!

«Завет нарушен». В ее бездонных черных глаза застыл ужас, первая человеческая эмоция, которую я разглядела на лице гоблина. «Он уничтожает нас. Уничтожает его».

Его. Короля гоблинов. Моего сдержанного юношу.

– Веточка! – Я схватила ее за руку, но в моей ладони не оказалось ничего, кроме пригоршни шипов. – Веточка!

«Спаси нас, – беззвучно выкрикнула страдающая Веточка – ее тело трескалось, раскалывалось, щелкало, и она что было мочи сопротивлялась силам, увлекающим ее обратно в кусты. – Спаси его».

– Как? – крикнула я сквозь кричащий ветер. – Скажи мне!

Гоблинка закатила глаза, а виноградные лозы выскочили из земли и крестом обхватили ее тело, как цепи – заключенного. С невероятным усилием она подняла руку и указала пальцем, в котором было слишком много фаланг, на мои ноги.

«Ма… маки…»

Опустив глаза, я увидела, что стою в красной реке из маков, и кровавый след уходит от меня, словно путь, отмеченный алыми лепестками.

– Веточка?

Ничего – только звезды, подмигивающие мне сквозь ветви ежевики. Мне почудилось, что я слышу вдалеке грохот, гром, бурю, разразившуюся прямо у границы живой изгороди. Стук копыт и лай гончих псов во время охоты. Дикой Охоты.