Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не годится.
— Отчего же?
Эй изображает огорчение, но послушно держится на расстоянии вытянутой руки. Не ближе — не дальше. Ну и пытка! Я всё же решаюсь открыть глаза, пока она не измыслила новую забаву.
— Оттого, что я никуда не пойду.
Недовольно хмыкнув, она тянется к платью.
— Только не надевай это снова! Так тебе лучше.
Эйка вскидывает ресницы:
— Чего же тебе не хватает?
— Всего хватает, — заверяю я поспешно, — здесь можно разжечь огонь. И с крыши не капает. Отличные условия для зимовки!
Пока Эй подбирает ответ, я отвожу в сторону её сказочные волосы и начинаю целовать лунно-белую кожу. Если словами не уговорить, вдруг без слов получится?
— Останешься в проклятых развалинах? — спрашивает она, медленно откидывая голову. — С толпой голодных тварей?
— С тобой.
— Я так и сказала.
— Я тебя понял.
Эй нежно дотрагивается до моего лица и опять пробегает коготками по шее, задевая укус. Я сбиваюсь с дыхания, но пока креплюсь.
— Ты не можешь понять, — заключает Эйка, стягивая с меня одну из простынок, — а если сможешь, то возненавидишь меня за всё, что я с тобой делаю.
Я отвечаю едва слышно, боясь не совладать с голосом:
— Ничего ты со мной не делаешь.
Но очень хотелось бы. И желательно, без ударов о потолок. Её пальцы ласковы, но слова печальны:
— Ты просто себя не видишь.
Да, с зеркалами тут полная муть. Я молчу и стараюсь не шевелиться. Я помню, что ногти у неё острее бритвы, но отстраниться не могу.
— Без меня волки до тебя не добрались бы, — вкрадчиво шелестит Эйка.
И целует. И опять целует. Она сама-то знает, чего хочет?
— Тогда… Ты бы… Погибла… И что… В том… Хорошего?
Я горжусь тем, что завершаю вопрос. Но над выдержкой мне ещё работать. Я обнимаю её так судорожно, что Эйка невольно вздрагивает:
— А что плохого?
Я пытаюсь перехватить её взгляд:
— Плохо, если всё было зря.
Почему мы так на маяке не жили — не понимаю! Стоило терять время и тащиться в такую даль? Не есть, не спать — бред какой-то…
— Как же твой маяк? — мгновенно угадывает Эйка.
Вот она, игра. Проиграешь или выиграешь — не имеет значения, но я… Меня… Мне тяжело говорить.
— Лампа горит. И не погаснет, пока есть чему гореть, — я произношу это и как будто вижу синюю звезду, сверкающую среди белой вьюги и чёрных волн.
Но видение тут же меркнет.
— А потом? — губы Эйки совсем рядом, я мог бы её поцеловать, но она запретила.
— Потом огонь потухнет навсегда, — усмехаюсь я, — ничто не вечно, видишь ли.
— Да уж вижу!
Она выдёргивает из-под себя вторую простыню и теперь действительно меня видит. Повязки опять в крови, сплошное невезение! Я поскорее прижимаю к себе Эйку, чтобы не успела испугаться. Моя неизбежная погибель что-то возражает по поводу безопасности, но я опрокидываю её в пыльные подушки. Чёрные волосы покрывают всю постель, но Эй кажется такой хрупкой и тоненькой на исполинском ложе, что меня посещает идиотское опасение — не раздавить бы её! Эй только усмехается:
— Думаешь так меня удержать?
Я всё ещё страшусь оказаться за воротами и удручённо вздыхаю:
— Надо же как-то подлаживаться!
— М-м! Ну, подлаживайся, ― милостиво ухмыляется она.
Я весь вечер добиваюсь этой улыбки. Когда уже Эй перестанет смотреть на меня как на белку, объевшуюся волосатых ягод? На всякий случай я перебираюсь к её щиколоткам — подальше от клыков. Ноги у Эйки длинные, целовать их можно долго. Я понемногу поднимаюсь выше, но, когда ноги заканчиваются, она произносит тихое и властное «нет». Проклятие. А в лесу так холодно!
— Этого я не выдержу, — угрожающе предупреждает Эй.
— Зубы отрастишь?
Она швыряет в меня подушкой, но я уклоняюсь. У меня не такая плохая реакция, а с Эйкой скоро станет молниеносной. К счастью, её гнев быстро сменяется милостью.
— Иди сюда…
Она просит так жалобно, что приходится подчиниться. Ужас, что такое эти вампиры! Абсолютные хищники. Глазом не успеешь моргнуть, как окажешься у неё внутри.
— Тс-с, всё будет нормально. Вот так… Не торопись. Дыши… — нашёптывает мне обволакивающий голос.
— Сама попробуй дышать!
Ладоням всё ещё больно, и я падаю на локти. Лицо Эйки сразу оказывается так опьяняюще близко, что из совета не спешить опять ничего не выходит. Но, по крайней мере, удаётся избежать опасных превращений. Эйка кромсает когтями деревянный орнамент в изголовье, а её клыки слегка отрастают, но в этом даже есть нечто завораживающее. Вся здешняя красота такая, и вся она в Эйке. Лишь в самом конце эта красота подхватывает мой стон, а её когти срываются с резного щитка и пролетают на ничтожном расстоянии от моего лица. Но нет, она просто вспарывает подушки. И опять пытается сломать мне что-нибудь, жадно обхватывая ногами. Это неважно, я хочу вечно видеть её лицо — вот таким, как сейчас, хочу вырвать у неё новый возглас. И чтобы она не смела отсылать меня в лес.
Задохнувшись от крика, я падаю в её волосы, и мне мучительно долго не удаётся смирить приступы дрожи. Всё-таки это нехорошо, совершенно нечестно быть настолько пленительной! Опомнившись, я натягиваю на нас простыню, потому что Эйка в моей крови, и лучше ей этого не видеть.
Потом я опускаюсь головой на её грудь и смотрю, как в окне меркнет закатное зарево. Я не слышу как бьётся у Эйки сердце, но улавливаю чуть слышный гул и пытаюсь представить, как неведомая сила с бешеной скоростью гонит тёмную кровь под её кожей.
— Значит, ты опять прав… — роняет Эй, задумчиво ведя пальцем по истерзанному щитку.
Я сдуваю волосы, упавшие ей на лицо, и не спешу отвечать, чтобы не вспугнуть удачу.
— Как ты это делаешь? — хихикает Эй. — Можно ещё раз?
Можно сколько угодно. Но рано или поздно придётся заговорить.
— Считай, что ты права, мне всё равно, — отвечаю я, наконец, — всё же ты в разуме, а я нет.
— С чего ты взял, что я в разуме? — обижается Эйка. — Будь оно так, я бы тебе не показалась! Тут, в замке. Но я, знаешь ли, столько о тебе думала, столько всего представляла, что разум там и остался.
И начинает подробно излагать, что именно она представляла. Нарочно нарывается. Мстит за непослушание. Её безумно трудно понять, и, видимо, не надо понимать. Надо или любить её, или уже убить, или дать ей убить меня. Ибо то, что
