Достаю из сумки свой телефон, который до этого поставила на беззвучный, на экране с десяток пропущенных — от Егора, Наташи, старосты группы, коменданта общежития и даже от отца. Нет, с ним я точно сейчас не хочу разговаривать — может быть, завтра.

Снова прячу телефон в сумку, тяжело вздыхаю, растирая по щекам остатки слез, и время течет мимо вязкой рекой. Сколько уже тут сижу? Еще недавно бывшее лазурным небо подергивается сумеречной дымкой, затягивается предвестниками темноты, и воздух становится прохладнее. Скоро вечер? Да, скоро.

С каждой минутой мне все тоскливее и тоскливее. А еще обида — она никуда не делась. Она лишь сильнее разгорается во мне, сжимает горло, раскатывает мою самооценку в тонкий блин.

Значит, я скучная? Значит, неинтересно со мной? Ну-ну, Егор Артурович, это мы еще посмотрим.

Снова тянусь к сумке, выхватываю оттуда телефон и набираю номер Наташи. Она снимает трубку после первого же гудка, словно только меня и ждала.

— Кира, солнце мое! — ликует и в голосе самое настоящее облегчение. — Нашлась, пропажа наша!

Она так искренне рада мне, что я невольно улыбаюсь. Несмотря на то что кто-то там козлом оказался, моих друзей это не касается.

— Я просто гуляла, — отвечаю неопределенно, потому что пока не готова озвучивать вслух все, что со мной произошло. А то снова разрыдаюсь.

— Гуляла она, надо же. А тебя тут искали, между прочим.

В тоне ее голоса отчетливо слышна игривость и какая-то таинственность даже, а я первым делом думаю о Егоре. И уже хочу выругаться в голос, но Наташа огорошивает меня:

— Тот мужчина, из клуба. Егора брат, что ли?

— Руслан?

— Точно! — восклицает подруга. — Просил твой номер телефона на вахте, но кто ж ему даст? Наша Лизочка Семеновна еще тот цепной пес.

Наташа смеется, а я зависаю, размышляя, зачем Руслану-то я могла понадобиться? Нет у нас никаких общих дел и быть не может. Но жевать мысли о родственниках Егора мне не хочется — на этот вечер у меня созрел другой план.

— Наташа, может быть, пойдем в клуб?

— Куда-куда? — неверяще переспрашивает подруга, а я повторяю свой вопрос скороговоркой, боясь передумать. — Ты там не заболела случайно? Сама в клуб зовешь… нужно звонить экоактивистам. Пусть проверят, в каком лесу вся живность сдохла.

Наташа смеется легко и заразительно, и я вторю ей, хотя еще минуту назад методично глаза выплакивала.

— Ну так что? Пойдем?

— И когда это я была против культурного отдыха? — хмыкает Наташа, а я с облегчением вздыхаю.

Мы договариваемся встретиться в общежитии, и я запихиваю телефон обратно в сумку. А когда выхожу из сквера, готова двинуть в обратный путь, замечаю впереди знакомую фигуру.

Он точно следит за мной! Точно вам говорю.

Руслан идет ко мне — точно-точно ко мне, ошибки быть не может, заложив руки в карманы. Его широченные плечи, обтянутые тонкой тканью черной рубашки, кажутся еще больше. Господи, он такой огромный, просто великан! Темные волосы легкими завитками падают на лоб, а четко очерченные губы сжаты в тонкую линию. Будто бы сердится, хотя с чего бы ему злиться?

И он… он смотрит прямо на меня, не отрываясь. Кажется, совсем не моргая. И взгляд его словно бы невидимой нитью на месте удерживает — прочной, что тот канат.

Руслан

Сто?ит мне подойти совсем близко, как Кира выставляет вперед ладони, защищаясь, и упирается ими в мою грудь. Слабо толкает, на меня не смотрит, только сопит напряженно.

— Не подходи ко мне, — заявляет твердо и обжигает малахитовой зеленью. Ее глаза больные, потерянные, а краснота и припухлость, как следы недавней истерики.

Господи, Егор, ну почему ты таким ебанутым оказался? Учил тебя, учил, человеком хотел сделать, но… наверное, старшие братья все-таки не годятся в качестве единоличных воспитателей. Никто не заменит родителей. И если я сам был уже взрослым человеком, Егора слишком искорежила наша общая потеря.

— Кира, я…

— Отойди от меня. Просто отойди, — зло выплевывает и отшатывается назад. — Я не хочу никого из вашей семейки видеть, понял?

Она держится из последних сил, но губы дрожат, а лицо стремительно бледнеет. Даже ладони начинают дрожать мелко-мелко. Я вижу, что она пытается быть сильной, старается не показать всего, что творится на душе, но невербалка выдает ее с головой.

Кира сжимает ладони в кулаки и медленно опускает руки. Смотрит на них какое-то время, молчит, а я разрываюсь между желанием прижать ее к груди или послушаться просьбы. Ей, наверное, сейчас хочется побыть одной. Возможно ей это даже необходимо, как воздух, но ноги не несут меня в обратную сторону.

Не могу уйти. Так и стою, как окаменевший, жду чего-то.

— Кира, послушай.

— Нет, это ты послушай! — тычет в мою сторону указательным пальцем и впивается в меня взглядом потемневших глаз. — Меня больше ничего с твоим братом не связывает. Соответственно с тобой тоже. Уйди, меня ждут.

Вот прям взял и послушал, держи карман шире.

— Кто тебя ждет? — не сдерживаюсь, а Кира фыркает.

— Тебе какое до этого дела? Кто ты, чтобы спрашивать? Старший брат чужого мне человека? Друг мой? Кто?

Пожимаю плечами, потому что действительно никто.

— Все вы мужики одинаковые! Ненавижу! Только одно на уме, у-у-у!

Она подается вперед и бьет меня кулаками в грудь. Еще раз и еще, и я позволяю ей вымещать злость на мне — в чем-то я ведь тоже это заслужил. И до сих пор мучает чувство вины, и хочется исправить о себе мнение. Но пока что она меня лупит почем зря, и я все-таки делаю то, чего мне хочется больше всего.

— Пусти! — вопит, когда я, обхватив одной рукой ее запястья, второй обнимаю за плечи и прижимаю к себе. — Ненавижу! Пусти!

Она кричит, и если бы сквер был хоть немного обитаем, меня точно загребли в полицию. За домогательства, как минимум.

— Отец, Егор — все предатели. Одинаковые все, подлые, трусы, — кричит, пытаясь вырваться, толкается. Она борется со мной, как тигрица — не на жизнь, а на смерть, но я все равно не отпускаю. — Только и думаете, куда бы свой агрегат пристроить! ни о чем больше думать неспособны. Ненавижу всех, лесбиянкой стану!

Пока у нее истерика, никуда не отпущу.

— А я предатель? — спрашиваю, когда она, устав бороться, обмякает в моих руках.

— Отстань, — снова брыкается все еще зло, но уже не так яростно. — Не хочу никого видеть, уйди!

— Черт, заладила.

Но все-таки делаю, как она просит, хотя и не хочется выпускать свою добычу. Кира теплая и живая, пахнет дикими цветами, и я готов наркоманить, вдыхая ее аромат, хоть до ишачьей Пасхи. Хотя и понимаю, что напирать сейчас, когда у нее глаза, как у побитой собаки, — полная дичь. Я же не настолько пропащее дерьмо, верно?