Если бы не ежедневные сеансы массажа, Риса решила бы, что Коннор ее совсем забыл. Но даже когда он приходит, чтобы сделать ей массаж, все теперь не так, как раньше. Кажется, он просто заставляет себя делать это. Как будто единственная причина его ежедневных визитов – обещание, которое он дал самому себе, а не подлинное желание побыть с нею.

Углубившись в мысли о Конноре, она сбивается и пропускает аккорд – в том же самом проклятом месте, в котором ошиблась в день судьбоносного слушания, приведшего ее в заготовительный лагерь. Риса рычит от злости и убирает пальцы с клавиш. Затем вздыхает и продолжает играть – и звуки музыки передают ее чувства так же ясно, как если бы она пожаловалась вслух всему лагерю по радио «Свобода Хайдена».

Больше всего ей не нравится чувствовать, что ей не все равно. Риса всегда умела позаботиться о себе, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Когда она жила в государственном интернате, перед ней, как и перед всеми остальными, стоял выбор – либо спрятать чувства под многослойной невидимой броней, либо дать сожрать себя живьем. Когда же она разучилась контролировать эмоции? Может быть, когда ее заставляли играть на крыше, пока внизу по дорожке шел в Лавку Мясника очередной несчастный? А может, когда она решила, что предпочтет инвалидное кресло и неизлечимую травму возможности пересадки спинного мозга, принадлежавшего здоровому, но не избежавшему разборки ребенку? Или еще раньше, когда она поняла, что, наперекор всем доводам разума и здравому смыслу, влюбляется в Коннора Лэсситера?

Риса доигрывает сонату, потому что, как бы она себя ни чувствовала, прерваться, не окончив произведение, она не может. Закрыв крышку рояля, она с трудом проворачивает колеса кресла, стоящие на сухой, растрескавшейся земле, и направляется к единственному во всем лагере частному самолету.

Коннор дремлет в кресле. Оно слишком удобное, чтобы не клонило в сон, но не настолько, чтобы можно было уснуть крепко. Просыпается он от того, что о борт самолета с глухим звуком ударяется какой-то предмет. Через некоторое время следует другой удар, но еще до того Коннор успевает сообразить, что звуки доносятся откуда-то слева. Третий удар, и он понимает, что в самолет кто-то что-то кидает.

Попытка выглянуть из иллюминатора ничего не дает, потому что тьма за окном превратила стекло в зеркало. Еще удар. Коннор прижимается носом к стеклу и силится рассмотреть хоть что-нибудь, приставив ладони к вискам и загораживая глаза от света в салоне. Глаза понемногу привыкают к темноте, и, наконец, он различает какую-то сложную конструкцию из полированных металлических труб, отражающих голубоватый лунный свет. Инвалидное кресло, вот что это такое.

Риса, подняв очередной камень, бросает его в самолет. Камень ударяется о фюзеляж где-то под иллюминатором.

– Какого черта?

Коннор открывает люк, надеясь прекратить атаку.

– Что это такое? Что случилось?

– Да ничего, – отвечает Риса. – Просто хотела привлечь твое внимание.

Коннор, не понимая, что на нее нашло, смущенно покашливает.

– А что, другого способа нет?

– В последнее время нет.

Прокатившись несколько раз взад-вперед, Риса давит попавший под колесо ком земли, из-за которого кресло стоит криво.

– Внутрь не приглашаешь?

– Приглашаю. Я тебя всегда приглашаю.

– Тогда, может, стоило построить пандус.

Понимая, что очень скоро пожалеет о своих словах, Коннор все-таки произносит их:

– А может, стоит разрешить кое-кому занести тебя внутрь на руках.

Риса подкатывается ближе к трапу, но не настолько, чтобы оказаться совсем рядом. Дистанция, которая сохраняется между ними, придает ситуации оттенок болезненной неловкости.

– Я же не дура. Я вижу, что происходит.

Как бы ни хотелось Рисе немедленно обсудить волнующие ее личные дела, Коннор не в том настроении. Уволив Бэм и Джона, он желает только одного: чтобы этот день закончился, и можно было наконец уснуть беспробудным сном усталого человека, который не видит снов. Какая бы чертовщина ни ожидала его утром.

– Я тебе расскажу, что происходит, – говорит он, не совсем совладав с раздражением. – Я пытаюсь сделать так, чтобы все мы остались живы.

– Да, и ты на это тратишь чересчур много времени. Даже когда ты не занят, ты все равно занят. И когда у тебя находится время поговорить со мной, ты только ругаешь Сопротивление или рассказываешь о том, как тебе трудно и какая на твоих плечах лежит ответственность.

– Бога ради, Риса, ты же не из тех хрупких девочек, которые жить не могут без внимания парней!

В этот момент вышедшая из-за облаков луна освещает лицо Рисы. На щеках блестят слезы.

– Одно дело – нуждаться во внимании, а другое – когда тебя намеренно избегают.

Коннор хочет что-то сказать, но так и не находит слов. Он мог бы напомнить Рисе, что они каждый день встречаются во время сеанса массажа, но она уже сказала, что, даже когда он рядом, мысленно он не с ней.

– Это из-за инвалидного кресла, да?

– Нет! – возражает Коннор. – При чем здесь кресло?

– Значит, ты признаешь, что есть какая-то причина.

– Я этого не говорил.

– Тогда в чем дело?

Коннор спускается ниже, преодолев три ступеньки, отделяющие его от земли, к которой прикована Риса. Опустившись на колени рядом с креслом, он старается заглянуть ей в глаза, но ночная тень скрывает их.

– Риса, ты мне небезразлична. Я отношусь к тебе так же, как раньше. И ты это знаешь.

– Небезразлична?

– Ладно, хорошо, я люблю тебя, – с трудом произносит Коннор. Если бы он лгал, не смог бы выговорить эти слова, и только осознание того, что он говорит правду, помогает ему. Он действительно любит ее, любит всей душой – дело не в этом. И не в инвалидном кресле, и уж подавно – не в том, что ему приходится делать изо дня в день как начальнику Кладбища.

– Влюбленные мальчики так себя не ведут.

– Возможно, все дело в том, что я не мальчик, – отвечает Коннор. – И уже довольно давно.

Некоторое время Риса обдумывает его слова.

– Хорошо, – тихо говорит она, – покажи мне, что ты чувствуешь как мужчина. И заставь меня поверить тебе.

Брошенный вызов повисает в воздухе. На мгновение Коннор представляет себе, как он с Рисой на руках поднимается по трапу и, пройдя через салон, кладет ее на постель в своей комнате, а потом делает с ней то, что делают с женщинами все мужчины. Но Риса не согласится на роль послушной девочки. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.

Как ему кажется, в том, что происходит между ними сейчас, есть доля и ее вины. Возможно, ей стоит признать, что невидимая стена, возникшая между ними, – и ее рук дело.