В армии, как и в любой другой части общества, постоянно слагаются легенды. В случае Барнса поговаривали, что либо в него буквально выстрелили в упор, либо осколки застряли в его лице, черепе, голове, и потребовалась сложная операция по реконструкции лица, которое было глубоко прорезано шрамом в области глаз, носа и щек. Даже его губы пострадали. Поскольку он прежде был привлекательным мужчиной, после ранения его лицо парадоксальным образом наводило на мысль о Призраке Оперы. Человек с перекошенным от злобы или жажды мести лицом. Человек-тайна. Что с ним произошло? Он никогда не распространялся об этом за все время, что я оставался рядом с ним. Я наблюдал за ним с любопытством и трепетом. После недели или больше «в поле» он возвращался в тыл, чтобы отдохнуть: в помощь ему были алкоголь, покер, сигареты, иногда сигара. Также рассказывали, что он провел восемь месяцев в госпитале в Японии, долечиваясь после ранения, и что там он женился на японской девушке. И вот он снова в строю, как Ахав, продолжающий поиск своего Белого Кита. А я, как Измаил, следовал на пять-десять шагов позади него, вечно ожидая какого-то срыва, как только он, подобно мухе, почует запах крови войны.

Каким бы отличным воякой он ни был, я почувствовал облегчение, когда он освободил меня от исполнения обязанностей радиста в его подразделении. Я не знаю, какую черту пересек в его сознании. Может быть, ему не нравилась моя физиономия, может быть, я слишком много думал (нельзя предаваться мыслям, когда все катится к чертям). В любом случае я был рад снова стать пехотинцем, знающим только «целься» и «с фланга». Почему? Потому что каждый, кто знаком с пехотой, знает, что лучше держать рот на замке, выполнять то, что требуют, по возможности без спешки, не высовываться ни под каким предлогом и не выделяться. От Барнса были сплошные проблемы, он, как магнит, притягивал к себе угрозу. Следовать за ним было определенно опасным занятием. К тому моменту я отслужил семь месяцев, был два раза ранен и усвоил кое-какие уроки.

Из-за моих ранений меня освободили от участия в дальнейших боевых действиях. Меня сначала направили из 25-й пехотной дивизии на юге во вспомогательное подразделение военной полиции в Сайгоне, где я охранял места расквартирования и отдельные здания — исключительно скучное времяпрепровождение, которое в мгновение ока могло неожиданно стать смертоносным. Мастер-сержанты (шесть полосок с ромбиком по центру) составляли сонм армейских богов. Это были чины, наиболее приближенные к генеральским, с которыми нам доводилось общаться: «пожизненные» военные в возрасте за 40–50 лет, у которых за плечами было по 20–30 лет военной службы со времен Второй мировой и Кореи. Крутые парни, многие из которых были достаточно расчетливы, чтобы избегать участия в бою с риском для жизни, когда их ожидает хорошая пенсия по окончании службы. По этой причине большинство из них оставалось в тылу, выполняя непыльную «административную» работу и в зависимости от задиристости своей натуры соответствующим образом опускали солдат по возвращении на базу. Поводы были различные: претензии к обмундированию, незаправленная постель, что-то с винтовкой, иногда — наркотики, алкоголь или «ненадлежащий настрой». С чем бы подобное воспитание ни было связано, оно неизменно выливалось в форменное издевательство. Мой мастер-сержант ругал меня за штанины, как заправленные, так и выпущенные поверх моих «грязных» ботинок, равно как и за то, что осмеливался ему перечить. Он применил ко мне Статью 15[49] — распространенное средство наказания недисциплинированных солдат без обращения в военный трибунал. Предполагая, что проиграю дело, я добровольно согласился вернуться на передовую. Мой сержант был рад избавиться от меня, и вскоре мне приказали отправляться на север в 1-ю кавалерийскую дивизию, недалеко от демилитаризованной зоны (ДМЗ) между Северным и Южным Вьетнамом. Здесь я и провел оставшиеся дни моей 15-месячной службы.

Мои отношения с представителями породы мастер-сержантов оставались напряженными всегда. Я не упоминаю старших офицеров, поскольку их мы редко видели. Из офицеров ближе всего к нам были взводные лейтенанты. Одни из них считались хорошими людьми, другие — плохими, большинство — никакими, не оставившими о себе памяти. Нашими боссами были такие взводные сержанты, как Барнс. Иногда на уровне роты выделялись какие-нибудь капитаны, но по большей части они не имели никакого отношения к пузырям, в которых мы жили. Представьте себе: вы с товарищами разбросаны по джунглям или даже по рисовым полям, и ваш лейтенант или капитан растворяется в зарослях или где-то в боевых порядках. Майоры появлялись редко, держались особняком и никогда не разговаривали с нами. Я видел их только во время крупных операций на уровне батальона. Помимо этого, я разок-другой узрел воочию подполковников. Генералы были так же редки в этих джунглях, как полярные медведи или орлы. В равной мере я не сталкивался с военными корреспондентами, о которых так много писалось. Они предпочитали тусоваться с морпехами, которые обожали быть в центре внимания и целенаправленно работали со СМИ. Нашей «регулярной армии» не хватало гламура, наши истории редко привлекали внимание «в большом мире».

Если сержант Барнс выступал в роли мифического Ахилла, то сержант Элайас был благородным, но обреченным Гектором. Я познакомился с ним в моем предыдущем подразделении — дальнем разведывательном дозоре (ДРД). Элайас был сержантом отделения, с тремя шевронами без дуг. Для далеких от армии людей все это может казаться несущественным, однако в сержантской табели о рангах каждая полоска означала различные уровни оплаты, привилегий, а иногда даже жизнь или смерть. Элайас, исходя только из его опыта службы, должен был иметь четыре полоски и мог бы исполнять обязанности сержанта взвода, как Барнс. Он явно в чем-то провинился. Среди нас было немало обстрелянных ветеранов, пониженных в звании. Элайас явно относился к их числу. Это чувствовалось по той гордости, с которой он носил свою полинявшую форму с закатанными рукавами и отворотами, индейский серебряный браслет на гладком запястье и буддистский медальон на безволосой груди. Как и Барнс, он был плотно сбитым и гибким человеком, ростом чуть выше 170 см, с блестящими темными бегающими глазами, полным жизни, похожим на Джима Моррисона на обложке его первого альбома. Обычно мужчинам не говорят, что они «прекрасны», но он был прекрасным индейцем племени апачи с примесью испанской крови, откуда-то из Аризоны. Если верить слухам, на гражданке он «мотал срок» и, возможно, заключил сделку с судьей с условием пойти в армию. Это был его второй срок во Вьетнаме. Стоит учитывать, что такие парни, как он, могли накопить приличные суммы за участие в боевых действиях. В деньгах он нуждался: я слышал, что он был несчастлив в браке, и у него подрастала дочка.

Вне всяких сомнений, будущее Элайаса с учетом темных пятен в его биографии виделось как «пожизненная» военная карьера при условии, что он смог бы удержаться на службе не менее 20 лет. Это был наиболее реальный источник денег для него. Судя по тому, что мне приходилось читать о неуловимых апачах давних времен, они легко брали верх над обычной кавалерией. Как и любая система последовательного угнетения, резервации истощили их. Никто не мог противостоять методам белого человека, сводившимся к ловкому использованию денег и в качестве вознаграждения, и в качестве подкупа. Всех нас заманивают в гигантскую коррупционную систему.