которые изображают внутренний мир людей, подвергавшихся политическим репрессиям, и тем самым существенно дополняют исследования историков. Все это способствует усвоению исторического опыта общественным сознанием, в результате чего диктатура ГДР перейдет из живой памяти очевидцев в состав национальной памяти.

Европеизация памяти о ГДР

История ГДР сохраняется в национальной памяти как история диктаторского режима, причем рассмотрение ее институтов позволяет преступникам оставаться анонимными, в то время как истории жертв приобретают приватный характер.

Да, некоторым категориям жертв удалось добиться общественного признания. Это относится прежде всего к погибшим, которые были убиты у Берлинской стены. Однако остается проблемой, как наглядно запечатлеть всеохватность и повседневность государственного террора, чтобы это стало содержанием исторической памяти. В Германии по отношению к его жертвам до сих пор преобладает равнодушие. А ведь именно они в той или иной форме оказывали сопротивление режиму, начав процесс, который через демонстрации протеста и освободительное движение привел к историческому успеху мирной революции. Историк Вольфганг Шулер опубликовал статью «Сначала преступление, потом неблагодарность» («Erst Unrecht, dann Undank»), в которой говорится: «К числу людей, оказывавших сопротивление, принадлежат все политзаключенные, даже если их осудили за деяния, которых они не совершали или которые в цивилизованных странах не подлежат уголовному наказанию». Тот факт, что в ГДР сущность государства «заключалась в репрессивности, делает осужденных борцами с режимом даже тогда, когда они и не помышляли о сопротивлении»[162].

Настало время, чтобы память о жертвах коммунистического режима, которая остается в Германии преимущественно фрагментированной и приватной, приобрела общеевропейскую значимость. Национальная память о жертвах режима СЕПГ должна быть интегрирована в общеевропейскую память. Этот опыт миллионов людей XX века, которые уже после Второй мировой войны на протяжении многих десятилетий подвергались преследованию и переживали глубокий травматический опыт, заслуживает своего места в европейской памяти наряду с памятью о Холокосте. Речь идет не об отождествлении обоих исторических событий и не об одинаковых формах коммеморации, о чем я уже говорила, подчеркивая различие между «сохранением памяти» и «преодолением памяти». Между государственным террором и геноцидом существует очевидная мемориально-политическая асимметрия. В отличие от геноцида травма сталинизма и коммунизма не стала содержанием транснациональной памяти, поскольку эта травма до сих пор сопряжена с внутренними конфликтами и конкуренцией различных нарративов. В одних случаях (восточноевропейские страны) она носит символический характер национальной жертвенной памяти; в других (например, Германия) на нее ложится тень национальной памяти о собственных преступлениях; в третьих (Россия) она остается содержанием неформальной семейной памяти. Общеевропейская память о транснациональном европейском опыте коммунизма могла бы открыть нам новые аспекты осмысления травматической истории XX века, сделав их предметом превентивной рефлексии. Антисемитизм и расизм – угроза для Европы, поэтому память о Холокосте служит иммунизирующей стратегией противодействия этой угрозе. Вместе с тем у нас отсутствует уверенность, что преодолена опасность левого терроризма. Память о коммунистическом терроре, очистившись от антикоммунистических стереотипов и от «образа врага», существовавшего в период холодной войны, должна базироваться на конкретных биографиях жертв пережитого насилия. Мемориальная культура, способная связать память о жертвах сталинизма с памятью о жертвах Холокоста, упрочит европейскую идею прав человека и защитит европейцев как от рецидивов восхваляемого насилия, так и от возврата к автократии.

5. Память в миграционном обществе

Социальная интеграция мигрантов влечет за собой непосредственные последствия для мемориальной культуры. Некоторые эксперты считают существование национальной мемориальной культуры помехой для социальной интеграции мигрантов и препятствием для становления космополитичного, мультикультурного миграционного общества. Они выступают в защиту постнациональной идентичности и даже говорят о «постсуверенном обществе», которое «больше не представляет собой однородного мемориального сообщества с общим языком и общей историей». Из-за чрезвычайного усложнения жизни и ее плюрализации такое общество «столкнулось сегодня с необходимостью поиска новых форм общественной интеграции, которые, гарантируя максимальные свободы, обеспечивают достаточную степень консолидации»[163]. Данная оценка ситуации приводит к мысли о том, что в условиях усиливающейся глобализации минималистский общественный договор выглядит более практичным, чем национальный нарратив, где иммигранты по необходимости должны найти себе то или иное место. Нормативное закрепление определенного представления о прошлом (как, например, памяти о Холокосте) видится в современных условиях устаревшим и дисфункциональным.

Будущее покажет, является ли немецкая мемориальная культура в эпоху глобализации, интенсивного культурного трансфера и миграции таким препятствием для социального прогресса, которое должно быть устранено немецким обществом. Но можно с уверенностью сказать, что немецкая мемориальная культура меняется в данных условиях. С точки зрения немецких политиков память о Холокосте никуда не уходит, и ей можно прогнозировать довольно надежные перспективы. В марте 2011 года премьер-министр федеральной земли Северный Рейн – Вестфалия Ханнелоре Крафт, совершая поездку в Израиль по программе «Будущее памяти», сказала журналистам: «Я принадлежу к поколению, которое росло после войны и больше не имеет ничего общего с национал-социализмом. Однако у нас остается обязательство поддерживать особые отношения с Израилем. Это будет делать и наше нынешнее молодое поколение, даже если его представителей зовут Серап и Мурат»[164].

Этим обещанием Ханнелоре Крафт затронула вопрос о включении молодого поколения мигрантов в немецкую мемориальную культуру, который стал предметом отдельной дискуссии. Такое включение можно понимать двояко. Как приобщить эту новую группу жителей Германии, выросшую и социализированную здесь, к памяти о Холокосте? И как изменить память о Холокосте, чтобы открыть новые возможности приобщения к этой памяти? Иными словами: как формируется память о Холокосте в связи с превращением Германии в миграционное общество? Прежде чем ответить на столь насущные вопросы, рассмотрим общие предпосылки, характеризующие взаимосвязь памяти и миграции.

Негативная память как право гражданина?

Долгое время в такой традиционно миграционной стране, как США, считалось, что забвение служит наилучшей основой для иммиграционной политики. Чтобы радикально перестроиться на вхождение в новое общество и новую культуру, иммигрантам следовало внутренне распрощаться и оставить позади тот мир, из которого они пришли. Разумеется, начинать с абсолютно чистого листа невозможно, однако цель состояла в том, чтобы исходная культурная принадлежность постепенно стиралась ради новой идентичности. Подобная установка рассматривала воспоминания, которые «привозились» с собой переселенцами, в качестве препятствия для успешной натурализации. Место разделяющих воспоминаний должна была занять ориентация на совместное будущее. Тот, кто был готов оставить собственную историю – а к этому были готовы многие из переселенцев, ранее подвергавшихся гонениям и страдавших от различных лишений, – получал хороший шанс начать свою жизнь заново. Американский литературовед Лесли Фидлер подчеркивал, что американцев, в отличие от европейцев, объединила не общая история, а общая мечта[165]. Переселенцы не могли просто отбросить воспоминания, как рюкзак с контрабандой,