все большую остроту. Что же связывает обе темы? Нельзя просто считать, «будто сохранение памяти само по себе делает успешной педагогическую работу по воспитанию в духе демократии и уважения прав человека». Фолькхард Книгге, высказавший это мнение, указал на важные проблемы для «будущей гражданской истории». Речь идет о «политических и структурных формах стабилизации или дестабилизации базовой солидарности с человеком как человеком; об общественных причинах, порождающих страх, о формах и способах его преодоления; о достоинстве человека, о его самоуважении и участии в общественных делах; о структурах и динамике социальной и культурной инклюзии; о доверии и насилии»[181].

Убийства, совершенные членами НСП, наглядно показывают, насколько тесно переплетаются мемориальная культура и политическое образование. Их связывает воспитание в духе уважения к правам человека и с учетом тех аспектов, на которые указал Фолькхард Книгге. Существует распространенное и упорное заблуждение, будто память, неотрывно прилепившись к прошлому, обращена назад и блокирует будущее. Но ведь к числу самых актуальных вопросов о будущем нашего общества принадлежат такие, как миграционная проблематика, ксенофобия и национальное историческое наследие[182]. Поэтому мемориальная культура, политическое образование и гражданское общество тесно взаимосвязаны.

Наша страна в особенно драматической форме продемонстрировала, насколько быстро может исчезнуть базовая солидарность между людьми, после чего общество раскалывается на «своих», с правами которых следует считаться, и «чужих», правами которых можно пренебречь. Сейчас в Германии появилась новая разновидность расизма, воспроизводящая старые образцы, которые сохранили латентную живучесть. НСП («Национал-социалистическое подполье»), как называла себя правоэкстремистская террористическая ячейка, открыто заявляла о своей приверженности нацистской идеологии, которая вторгается в наше общество своими «акциями без лишних слов». Ранее аббревиатура НСП ассоциировалась лишь с фирмой в Некарсульме, производящей велосипеды и автомобили. Но после серии убийств, совершенных правыми радикалами, эта аббревиатура стала тревожным сигналом: в общество вернулось то, что казалось преодоленным и потому забытым.

Террористическая ячейка, несомненно, связана с нацистским прошлым, но какое отношение эта связь имеет к нам? Педагог Астрид Мессершмидт убеждена в тесной взаимосвязи между историческим и политическим образованием, исходя из убежденности в долговременных последствиях колониальной истории или нацистской идеологии, оказывающих значительное воздействие на то или иное общество. По мнению Астрид Мессершмидт, расистские идеологии до сих пор латентно влияют на складывающийся в обществе «собственный образ» и «образ врага». С точки зрения социальной психологии или педагогики нет абсолютной гарантии, что мы живем в полностью «постнационал-социалистическом обществе» и что темное прошлое окончательно осталось позади. Мессершмидт говорит о «вовлекающих образовательных программах», которые дают учащимся представления об их включенности в исторический процесс[183]. Это подразумевает активизацию исторического сознания и самокритичную открытость по отношению к «вопросам о том, что не подлежит интеграции, а потому продолжает воздействовать на нас»[184].

Социальные психологи считают также, что предрассудки очень живучи. Поскольку они гибко реагируют на ситуацию, переориентируя свою враждебность на новые цели. Основной расистский шаблон диктует уничижительное отношение к «другому», что повышает самооценку и укрепляет собственный статус. Билефельдский политолог Вильгельм Хайтмайер предложил новый термин «человеконенавистничество по отношению к определенной социальной группе». Он подразумевает не только этнические различия, но и социальные явления вроде гомосексуализма, крайней бедности или ограниченных физических возможностей. В новых исторических обстоятельствах может появиться новая стигма, способная перейти с евреев на новые этнические и социальные меньшинства[185].

Между старым и нынешним расизмом наблюдаются некоторые параллели. Разделение мира на две категории людей влечет за собой значительные последствия. У преступников, готовых к насилию (как это было с убийцами из НСП), они ведут к отказу от установленных норм в межличностных отношениях, к преодолению определенных эмоциональных и культурных запретов, не действующих, если речь идет о «другом». Раскол в обществе, порождаемый подобным обесцениванием фигуры «другого», проявляется в эмпатической избирательности, которая не считает равноценными тех, кого лишают социального внимания, уважения и сочувствия.

Но есть и отчетливые различия между прошлым и настоящим. Человеконенавистничество по отношению к определенной социальной группе не сопровождается ныне автоматически повышением групповой самооценки. Немцам до сих пор трудно дается высокая групповая самооценка (иначе говоря, у них остаются проблемы с коллективной идентичностью). Во времена неясных перспектив и финансового кризиса мы скорее имеем дело с индивидуальным эгоизмом. Хайтмайер говорит о «жесткости» немцев, имея в виду стиль поведения, когда допускаются даже крайние средства для достижения собственных целей. Это приводит к выходу из сообщества солидарности. Появляется тип нецивилизованного и необразованного гражданина, который становится благодарным адресатом популистской риторики, а также тип агрессивного предпринимателя, руководствующегося исключительной личной выгодой.

Подобная тенденция к расколу общества и к десолидаризации наблюдается ныне не только внутри отдельной нации, но и на общеевропейском уровне. Здесь действуют такие же центробежные силы, которые отдаляют европейские страны друг от друга. Правый популизм, говорит Навид Кермани, «будучи антиевропейским, ксенофобским, антиэгалитарным и политическим движением, представляет собой по существу не что иное, как национализм XIX века и начала XX века»[186]. Мечту о европейском проекте и солидарную веру в его будущее заменяет «евроскептицизм», который во все большей мере выражается в национальном чванстве и ксенофобии.

Демократический ценностный консенсус и связанная с ним политическая и историческая чувствительность – это вещи, которые снова и снова ставятся под вопрос, а потому в большей или меньшей степени могут утратить свою силу. У нас есть сейчас тому множество примеров. Социологические исследования, посвященные закономерностями публичных дебатов об общественных ценностях, выявили трехступенчатый процесс, способный подорвать ценностный консенсус демократического общества[187]. Первой ступенью служит диагностика. На этой ступени формируются темы, детально описывающие тот ущерб, который наносится или будет нанесен обществу в обозримом будущем. Воздействие подобного негативного диагноза усиливается двумя способами повышения эмоционального накала. Во-первых, объявляется, что проблема скрывается от общества посредством замалчивания и цензуры, то есть проблема представляется как очевидная для любого простого человека, но не обсуждаемая открыто по причине лукавой политкорректности, навязанной теми, кто обладает дискурсивной властью. Во-вторых, рисуются катастрофические сценарии, сильно преувеличивающие реальную опасность и апеллирующие к вечным бессознательным тревогам населения и к его предрассудкам. Второй ступенью служит прогноз, который включает в себя понятные решения указанных проблем. На третьей ступени происходит мобилизация, разворачивающаяся в форме публичных призывов к населению и правительству реализовать предложенные решения проблем. Между этими тремя ступенями есть значительные различия. Если диагностика базируется на тщательной разработке и доводится до сведения публики известными лидерами общественного мнения через средства массовой информации, формирующими широкий и устойчивый мейнстрим (в качестве примера можно привести книгу Тило Саррацина «Германия самоупраздняется»), то на ступенях прогнозирования и мобилизации столь яркие акции не проводятся, ибо они