адресоваться как к немецкой молодежи, так и к молодежи из мигрантских семей. Мигранты способны найти собственный путь к памяти о Холокосте. Они могут, например, гордиться тем, что Турция предоставила убежище евреям, бежавшим из Германии; они могут и сами идентифицировать себя с евреями, которые подвергались гонениям и дискриминации.

Социологические исследования подтверждают, что школьники из мигрантских семей нередко собственными силами находят свой путь к памяти о Холокосте. Виола Георги, которая изучала молодежь из мигрантских семей, выявила широкий спектр мнений относительно немецкой истории, простирающийся от отторжения чужого прошлого до вхождения в этическое мемориальное сообщество, которое борется за то, чтобы чудовищная история не повторилась[174]. Особенно распространена третья позиция, а именно идентификация с еврейскими жертвами. Молодежь из мигрантских семей зачастую имеет собственный повседневный опыт столкновений с расизмом и дискриминацией, приводящий к идентификации с еврейскими жертвами. Память молодых мигрантов приобретает не только «жертвенную ориентацию», но и «жертвенную самоидентификацию». (Здесь становится ясным, насколько важную роль играет уточнение понятий, используемых в мемориальном дискурсе!) В рамках «жертвенной самоидентификации» памяти – позднее об этом будет сказано более подробно – может установиться связь между различными историческими травмами без стирания несхожести разных историй; но из-за ложных аналогий эта память может стать политическим оружием, вроде утверждения: «Турки – это новые евреи!» Данный пример свидетельствует, что национальные рамки памяти меняются под воздействием потребностей тех, кто подчиняется этим новым для себя рамкам памяти.

В свете новых условий и возможностей для мемориальной культуры представляется необходимым, чтобы ее взаимосвязь с национальным государством стала более открытой, плюралистичной и менее генеалогичной. Прежде всего, важна открытость мемориальных практик с учетом растущей культурной диверсифицированности населения Германии[175]. Применительно к трансформации мемориальной культуры речь идет не только о том, чтобы в одностороннем порядке сделать мигрантов объектом национальной педагогики, но и о том, чтобы шире тематизировать в социальной коммуникации их опыт, интегрируя его в общую память. Именно об этом говорилось на канадской церемонии принятия гражданства иммигрантами: «Хорошо, что большинство из вас недавно прибыло к нам. Это дает именно вам возможность помочь нашей стране найти выход из ее тяжелого прошлого. Вы к нему не причастны, следовательно, вы привнесете идеи, как нам улучшить совместную жизнь с коренным населением. Многие решения проблем нашего прошлого были предложены именно новыми гражданами, приехавшими к нам»[176].

Шок 4 ноября 2011 года

4 ноября 2011 года немецкое общество пережило тяжелый момент отрезвления. В тот день, который я считаю важной вехой немецкой мемориальной истории, суицидом двух правых радикалов завершилась одиннадцатилетняя серия убийств, в результате которой десять человек были хладнокровно расстреляны и многие были ранены взрывом двух бомб, начиненных гвоздями[177]. Расследование убийств, совершенных группировкой «Национал-социалистическое подполье» (НСП), показало немецкому обществу, считающему себя просвещенным и граждански зрелым, что в его среде на протяжении десятилетия происходили целенаправленные убийства, однако сигнал тревоги так и не прозвучал. Проволочки в расследовании, некомпетентность следственных органов резко противоречат тому образу, который создается еженедельным субботним теледетективом «Место преступления». Немцы обожают своих симпатичных полицейских, которые каждую неделю блестяще справляются со служебными обязанностями. Что бы ни случилось, но всякий раз через восемьдесят минут эфирного времени гарантирован четкий и верный результат. Пожалуй, следовало бы использовать в реальной жизни успешный опыт телевизионных комиссаров полиции!

Однако реальная жизнь состоит не из решений одной криминалистической загадки за другой, а из накапливающихся проблем, что тяжело сказывается на нашем представлении о самих себе как о цивилизованном обществе. Попутно заметим, что однажды, как теперь выяснилось, реальность и фикция даже соприкоснулись друг с другом на несколько мгновений. В 2001 году была показана очередная серия детектива «Место преступления» под названием «Бестии», действие которого на сей раз происходило в Кёльне: настоящее фото разыскиваемого Уве Мундлоза, праворадикального террориста из НСП, промелькнуло в кадрах телефильма: некая практикантка вклеила фотографию фиктивного сексуального преступника в несуществующее дело федеральной уголовной полиции.

Реальная серия убийств началась 9 сентября 2000 года на восточной окраине Нюрнберга, где восемью выстрелами был убит цветочный торговец Энвер Симсек[178]. Продолжению серии способствовало промедление со стороны следствия. Свою роль сыграли три фактора, которые взаимно усиливали друг друга: во-первых, халатность и недостаточная бдительность. Во-вторых, стремление следствия возложить на жертву ответственность за собственную судьбу. И, наконец, в-третьих, возможная связь спецслужб с убийцами и их пособниками. В результате полиция, руководствуясь расистскими предубеждениями, пыталась найти преступника в «чуждой» ей среде мигрантов, а немецкую общественность не слишком взволновала серия убийств, поскольку жертвами оказались «чужаки». Многие считали, что подобные мафиозные разборки происходят в «параллельном обществе», где иностранцы живут по собственным законам и должны сами расплачиваться за это. Такое мнение складывалось под воздействием СМИ. Данное толкование ситуации сопровождалось подспудным посланием немецкому обществу: нас все это не касается, нам лучше держаться в стороне от чужих проблем. Чтобы криминальное происшествие превратилось в общественное событие, оно должно сначала получить словесное оформление, принять вид нарратива, включающего в себя интерпретацию и оценку. Появившееся у журналистов выражение «шашлычные убийства» вызывало у немецкой публики лишь отчуждение. По словам дочери одного из убитых, это выражение «преуменьшало» насильственную смерть невинных людей. А большинству немцев оно говорило: это не проблема всего общества; она касается не меня, а других людей, которые живут иначе, оттого у них и возникают их проблемы. Выявление истинных мотивов совершенных преступлений произвело шоковый эффект, ибо оказалось, что немецкое общество в сущности пользовалось жаргоном убийц, которые обозначали свою акцию кодовым названием «Шашлычный шампур». Тем не менее выражение «шашлычные убийства» – с кавычками и без кавычек – еще несколько недель фигурировало в прессе[179].

Раскрытие этой серии преступлений в ноябре 2011 года впервые показало всему обществу, что террор в Германии вершится не только левыми, как это было в случае с «Фракцией Красной армии», или исламистскими группировками, но и правыми экстремистами. 13 ноября 2011 года федеральный министр внутренних дел Фридрих впервые заявил о «новой форме правоэкстремистского терроризма»[180]. В ходе нового расследования, к ужасу всех, обнаружилось, что ведомство по охране конституции стало частью самой проблемы, а не субъектом ее решения. Скандал вокруг НСП оказался испытанием на стрессовую устойчивость, которое демократические институты, похоже, не сумели выдержать, поэтому срочно понадобились реформы. Но одними отставками и созданием новых государственных структур проблему не решить, поскольку она затрагивает все общество в целом.

Человеконенавистничество по отношению к определенной социальной группе

Вопрос о взаимосвязи между мемориальной культурой и политическим образованием приобретает ныне