Деа почувствовала, как пол уходит из-под ног, и ухватилась за раковину, чтобы не упасть. Она только сейчас поняла, как страшно было бы никогда больше не увидеть лица Мириам.

– Мама? – прошептала она.

Мириам прижала палец к губам и покачала головой, показав глазами влево, где за дверью начинался больничный коридор. Деа поняла, что мать просит ее говорить потише, но ей было все равно. Мама здесь – и не здесь. Она за зеркалом. В смысле, в зеркале.

И это не сон.

– Ты где? – Деа невольно потянулась к зеркалу, словно в надежде коснуться маминого лица, но под пальцами оказалась лишь гладкая зеркальная поверхность.

На лице Мириам мелькнуло раздражение, будто Деа не могла решить простейшую математическую задачку. Она подалась вперед и дохнула на стекло, после чего пальцем быстро написала в облачке конденсата, образовавшегося на ее стороне зеркала, справа налево, чтобы Деа смогла прочитать:

«А как ты думаешь?»

Надпись почти сразу растаяла.

– Ты домой вернешься? – в страхе спросила Деа. От матери ее отделял тонкий стеклянный слой – и целые миры. Это безумие. Может, ей действительно пора в психушку?

Мать отрицательно покачала головой. Между бровей у нее залегла складка, глубокая бороздка беспокойства, которую Деа в детстве называла куличиком. Должно быть, перепутала куличик с ямкой, но прозвище прилипло. Ей захотелось смеяться и плакать. Сейчас «куличик» матери был предельно глубоким.

Мириам снова дохнула на зеркало и написала: «Времени почти нет».

– На что? – спросила Деа. В коридоре послышались шаги – и она замерла, однако прошли мимо палаты.

Мать не ответила. Она смахнула слова ладонью, снова сделала облачко и торопливо начала водить пальцем.

Быстро появлялись неровные линии, походившие на ворох палочек:

«Они знают, где ты».

Деа похолодела:

– Кто?

Мать вдруг замерла, насторожившись. Она чуть повернула голову, как животное, прислушивающееся при приближении хищника. Деа быстро написала на зеркале «Кто?» справа налево, как делала для нее мать.

Но Мириам уже отвернулась – Деа видела лишь густую, спутанную гриву волос. Она ударила по зеркалу кулаком.

– Мам, – прошептала она. Затем громче: – Мама!

Мириам обернулась, и Деа попятилась. Лицо матери исказилось, стало белым от ужаса. Глаза превратились в две бездонные черные ямы. Она беззвучно кричала, выговаривая слова, которые Деа не могла понять. Деа прошиб пот, она заплакала и потянулась к маминой руке за зеркалом.

Мириам отпрянула. На долю секунды Деа увидела за ее спиной безлицых чудовищ с открытыми в беззвучном реве неровными ртами.

Мириам вернулась и почти прижалась лицом к зеркалу, чтобы Деа разобрала, что она говорит:

«Пригнись».

Она занесла сжатую в кулак руку. Безлицые бросились на нее, но Мириам ударила по стеклу. Деа едва успела броситься на пол. Штатив капельницы упал на нее сверху. Зеркало лопнуло с оглушительным грохотом, подобным раскату грома, и на пол с тихим шелестом дождя посыпались сотни мелких осколков.

Ее перевели в палату без телевизора, зеркал и острых предметов, серую, пустую и безликую, как морская галька. Дверь запиралась снаружи, окошко было одно, со стальной решеткой, выходившее на короткий отрезок тротуара и сплошную кирпичную стену больничного корпуса. Деа давали только пластмассовые вилки и ложки, а сама еда была почти несъедобной. Личные вещи забрали, сложили в пакет и заперли в шкаф, ключ от которого был у медсестры.

Доктор Чодхари приходила к Деа иногда по три раза в день. Она уже не казалась сериально-красивой – выглядела старше и очень обеспокоенной.

Единственный плюс статуса психбольной заключался в возможности не общаться с полицией: к Деа никого не пускали без ее согласия. Когда медсестра передала, что к ней рвется некая Кейт Патински, Деа особо подчеркнула, что готова видеть только Голлум, Коннора и Мириам. Деа понимала, что двое последних в больницу не придут, но от их имен в коротеньком списке у нее потеплело на сердце.

Деа чувствовала страшную усталость и безумную скуку: ее держали на сильных транквилизаторах, а так как она много дней не ходила в сны, то силы были на исходе. Двое суток она задремывала и просыпалась: заняться было нечем, а думать о матери или зазеркальных монстрах Деа физически не могла.

На третий день она проснулась от странного звука. За окном мелькнула тень, заслонив скудный дневной свет. Спросонья Деа подумала, что это рука матери, опускающей жалюзи, и заморгала. Но это была птица, трепетавшая крыльями у самой решетки, крест-накрест перечеркивавшей окно из сверхпрочного стекла, огненно-красная, ярко выделявшаяся на фоне унылого серого дня. Деа с болью в сердце смотрела, как птица трепещет крылышками, а потом взмывает ввысь и исчезает. Птица принесла какое-то воспоминание, память памяти слова. Деа старалась ухватить воспоминание, хотя мысли путались, терялись… и тут все встало на места.

Вестник. Это слово было «вестник».

Вестники выводят из чужих снов.

Мириам оказалась в ловушке во сне с чудовищами.

Деа попыталась сесть. Тело казалось чужим. Она очень долго шла в ванную. Рука была перевязана, на повязке проступала давно засохшая кровь. Деа не чувствовала руки. Она ничего не чувствовала.

Она открыла воду, согнулась над унитазом и сунула в рот два пальца.

Когда ее стошнило, стало легче, но ненамного.

Когда медсестра принесла ей дневную дозу лекарств, Деа незаметно зажала таблетки в ладони, которой прикрыла рот, и сделала вид, что глотает.

– Умница, – похвалила медсестра, старше Донны Сью, мексиканка с распятием на шее. Видимо, если долго находиться в психушке, начинаешь молиться.

Когда принесли еду, Деа запихала непроглоченные таблетки в гущу яблочного соуса. Спустя несколько часов ей стало легче, в голове прояснилось, но перед ночной сиделкой – щуплой, с заячьими передними зубами и испуганным видом – Деа старательно зевала, изображая сонливость, чтобы ее не накачали снотворным.

Иначе ей вообще не выбраться отсюда.

На четвертый день она отвечала на вопросы доктора Чодхари смиренно, с опущенными глазами. Да, в день аварии она пыталась покончить с собой. Да, она нарочно разбила зеркало, думая порезаться осколками стекла. Но теперь она хочет жить и готова лечиться.

Днем ее навестила Голлум, и Деа разрешили выйти из палаты и посидеть в коридоре. В коридоре было много одинаковых дверей – некоторые запертые, другие закрывались только после отбоя. Через узкие окошки можно было видеть пациентов, беспокойно ходивших или лежавших в позе эмбриона. Парень с белыми, как перья, ресницами и осветленными волосами прижался лицом к стеклу, когда Деа проходила мимо, и четыре раза постучал в окошко, будто хотел, чтобы она его выпустила. Деа двумя пальцами дотронулась до стекла там, где был его кулак, и прошла мимо.