Перс вскочил в повозку и, усевшись слева от пана Бербелека, хлопнул виктикариев бамбуковой тростью по спинам и крикнул что-то на пахлави. Они тронулись, сворачивая в Белеуцкий Тракт, на юг. Солнце тут же ударило им в глаза. Иероним натянул капюшон поглубже.

— Насколько слышу, — ответил он тоже по-окски, — в данный момент все раскручивается самостоятельно. В город прибывают нимроды, все более знаменитые, искушаемые слухами про охоту на бестии, которых не видел свет; они направляются на юг, к ним присоединяются скучающие аристократы, хорошо оплачивая свое участие, ведь где они еще так прекрасно поохотятся, как не в антосе столь великих охотников? Так что, сезон за сезоном идут экспедиция за экспедицией, их здесь называют «джурдже». Так что уже нельзя не принять участие хотя бы раз, это уже светские мероприятия, охватившие весь город, да что там — страну, уже появляются первые песни и драмы. Все они прекрасно знают, что это форма, но желают ей поддаться. Так ты едешь? Только заяви, что отправляешься, и у тебя тут же будет куча желающих.

— А ты, эстлос? Не отправляешься? А, ну да, если ты достанешь ее здесь…

Разве говорят так о собственных жертвах? — подумал Иероним. Стоя с дымящимся кераунетом над окровавленными останками — «Я ее достал».

— А почему сам этого не сделаешь, — буркнул он, — раз для тебя это столь важно?

Нимрод направил синий взгляд на пана Бербелека. Впрочем, видел ли он его лицо вообще, в тени этого капюшона? Бамбуковая трость постукивала о борт виктики.

— А ты этого желаешь, эстлос?

Пан Бербелек не отвел взгляда, так что перс, в конце концов, опустил глаза.

— Она моя, — заявил пан Бербелек.

— Небо слышало, земля слышала, — покорно согласился нимрод.

Пан Бербелек посчитал удары сердца. Двадцать четыре, двадцать пять, нормально. Раз уж он сам уселся на руке, то почему бы и не приручить этого ястреба?

— А теперь скажи то, чего ты не сказал.

Ихмет всматривался в кончик трости, подскакивающий в ритм вращения высоких колес виктики.

— Арджер, восемьдесят первый, Рука Тора. У тебя была всего одна сотня. Я не видел их уже кучу лет, но это вовсе не значит, что мне наплевать на их судьбу, ты, эстлос, должен это понять. Брат, вся его семья. Они бы не выжили. Ты вывел всех жителей, до последнего; а ведь не должен был бы, корабли пошли на дно, Балтика принадлежала Тору. Ты спас всех. И раз теперь Чернокнижник желает тебя достать… Как могу я стоять в стороне? Эстлос.

Невероятно, изумился Иероним, машинально поправляя складки кируффы. На эти тысячи смертных врагов, которые ты получил, сжигая города и вырезая целые армии, на эти десятки тысяч — при случае ты получаешь одного или двух приятелей…!

Тем временем виктика въехала на Мост Белеута, который наискось пересекал Мареотийское Озеро. Здесь растянулся Внутренний Порт, модернизированный во времена предыдущей Гипатии, когда в очередной раз были расширены и углублены каналы, соединяющие озеро с Нилом и Средиземным Морем. Мареот всегда был соленым озером, но в настоящее время представлял собой уже дополнительный морской залив. Александрия расстраивалась вокруг него, на нем и над ним. С моста они увидели первые аэргароны, дворцы, подвешенные над водами Мареота и возводимые у восточного берега, где, в соответствии с законом, могли плавать только ладьи аристократов. Фарад тут же объяснил, какой аэргарон кому принадлежит, и кто в настоящее время как раз проигрывает в этой архитектурной гонке. С правой же стороны тянулись ломаной линией каменные торговые причалы, где разгружались и загружались фелюки и галеры, морские и трансокеанские суда — истинная чащоба мачт, подъемников, такелажа. Фарад указал Иерониму на склады Африканской Компании — гигантские башни и блокгаузы.

С моста они съехали в улицы Верхней Александрии. Здесь уже не было никакой речи о древних зданиях, тысячелетних храмах и стенах, помнящих времена Первого Кратистоса. Каменные дома вздымались на семь, десять, пятнадцать этажей, нередко соединяясь друг с другом над улицей, что, с одной стороны, гарантировало прохожим благословенную тень, с другой же — человеку казалось, что он въезжает в один громадный дом, в грязный лабиринт гигантских коридоров, в котором можно только потеряться. В этом практически замкнутом пространстве какофония человеческих и животных голосов, экзотической музыки и столь же экзотических напевов практически оглушала. Пан Бербелек поднял голову. Небо мигало над ним в нерегулярных просветах между пешеходными мостиками, соединявшими террасы. Там, на более высоких этажах и на плоских крышах домов, там, под солнцем Навуходоносора, шла другая, параллельная жизнь: прохожие, повозки, верблюды, зебры, хумийи, лошади, мулы, козы, прилавки и перекупщики, магазины и мастерские. Одни только мухи, москиты и оводы одинаково клубились и на солнце, и в тени. Пан Бербелек нетерпеливо сбил с лица нахальное насекомое, но оно тут же вернулось.

С невидимого минарета муэдзин взывал к пополуденной молитве.

Они сворачивали столько раз, что, когда наконец остановились, Иерониму было сложно сориентироваться хотя бы по сторонам света. Зайдар спрыгнул первым, без стука открыл дверь и зашел вовнутрь. Виктика остановилась в темном, тупиковом закоулке; окна дома были зарешечены, на стенах свежая известь. Пан Бербелек втянул воздух через нос и тут же об этом пожалел: вонь стояла ужасная. Над дверью висела табличка, правда греческой версии тут не было.

— Демиург Харшин, сын Зебедея, сына Коджи, таксидермист, — прочитал Фарад. Титул демиурга на табличке еще ничего не означал: каждый второй ремесленник объявлял себя чуть ли не текнитесом.

Они вошли вовнутрь.

— Боги, — охнул Фарад, разглядываясь по залу и затыкая нос.

Несмотря на многочисленные окна, большая часть света порождалась подвешенными под высоким потолком лампами; сами же окна были заслонены кучами звериных чучел, выделанных и невыделанных шкур, скелетов и отдельных костей, прозрачными и непрозрачными банками с законсервированными в них фрагментами тел, еще более таинственными запечатанными ящиками и коробками. Все это же самое высилось кучами под всеми стенами; когда-то все это явно расставлялось по полкам. Впрочем, на стеллажах, возможно, какой-то порядок и был, но глаз замечал один только хаос.

Пан Бербелек прошел к центру зала, где на параллельных столах во всей своей отвратительности красовались еще не завершенные произведения мастера-таксидермиста. Чуть дальше, в проходе, ведущем в комнаты в глубине дома, стояли готовые чучела. В сумме, сейчас на Иеронима пялилось более сотни мертвых глаз — а что же с теми животными, у которых глаз нет, и теми, у которых пока что имеются лишь сухие глазницы…? Пан Бербелек осторожно коснулся раскрытой пасти изготовившегося к прыжку хищника.

— Это что? Гиена?

— Ааа, а вот и нет, нет, эстлос, — горбатый старичок полунегроидной морфы приковылял к пану Бербелеку, прервав свою беседу с Зайдаром, которую они вели шепотом. — Это особенный заказ, вызов для демиурга. — Усмехаясь, он похлопал зверя по голой, то есть, лишенной кожи, спине. — Таких существ не существует, я создаю их сам, складываю из мертвых частей.