Густаво вернулся с портфелем. Положил портфель на стол, убрал в него документы генерала, защелкнул оба замочка.

– Не представляю, как ты выдерживаешь эту позднюю работу. Для меня и один такой вечер – испытание. Короче, спасибо, – добавил он. – Что бы я без тебя делал.

Лилиан хотела сказать, что это не их ребенок. Младенца украли – вот что вертелось у нее в голове, но слово «украли» не вполне уместно. Украли младенца, это что же получается: можно подумать, что ребенок – собственность. А если сказать «ребенка похитили» – не исключено, что со временем его удастся вернуть. Да и вообще это уму непостижимо!

Как найти ребенка, которого можно украсть? Она ненормальная, Пато недаром так говорит. Вечно у нее ужасы на уме.

– Кажется, мы застраховали всех военных, кроме Виделы[32], – сказала Лилиан.

Густаво расправил плечи. Несколько раз кивнул, без особой на то причины. Так он показывал, что серьезно размышляет над чем-то.

– Когда ты в последний раз ужинала в приличном ресторане?

– Раз ты спрашиваешь, значит, понятия не имеешь, сколько мне платишь. – Она постучала по его портфелю и лежащим под ним бумагам. – Да и будь у меня деньги, где взять время?

– Сочтемся, – сказал он. – Поехали, угощу тебя приличным бифштексом и бокалом вина. Ты меня уговоришь повысить тебе с Фридой зарплату, а потом я примчу тебя сюда, закончить с бумагами.

Но Лилиан, задумавшись, все сидела за столом. Она думала о младенце. Думала о повышении зарплаты. Представила: вот она возвращается домой, там орет телевизор, комната затянута дымом, валяются пустые бокалы, вокруг каждого – лужица. Кадиш лежит на диване – он ее муж, а она не знает, поделится ли с ним своими мыслями. Скажет ли ему, что сделала – вернее, чего не сделала! – или не скажет? Нарисуй она себе другую картину, знай, что в квартире темно, что никто не помешает ей хорошенько подумать, что она сможет посидеть в уютном кресле у окна, зажечь лампу – она бы отправилась домой. И если бы она поехала домой сразу, она была бы на месте вовремя. Никто не помешал бы ей подремать в кресле, немного отключиться, а потом, после второго звонка, проснуться и взять телефонную трубку.

Лилиан заказала соте из шпината. Шпинат был обильно приправлен чесноком. Она подалась вперед и подцепила вилкой равиоли с тарелки Густаво, он приподнял тарелку – бери еще! Но она чуть прижала его руку книзу и подняла бокал, давая понять, что поужинать в хорошем ресторане – мысль совсем неплохая! Лилиан пригубила вино, Густаво расплылся в улыбке.

– Спасибо за ужин, – поблагодарила она, щелкнула пальцем по ободу бокала, и хрусталь зазвенел.

Кадишу подвернулась работенка за пределами кладбища. Синагогу при кладбище Благоволения посещали куда реже, чем само кладбище, но она, хоть и изрядно облупилась, знай себе стояла. Как и в любой другой синагоге, видные евреи из местной общины были не против того, чтобы их вклад отметили. К стене в конце синагоги было, как водится, прикреплено дерево из бронзы. На его ветки в дни, когда в фонде синагоги денег было в избытке, прикрепляли серебряные листочки с именами жертвователей. Это дерево встретило весну лишь однажды, подумал Кадиш. С тех пор в лесу сутенеров круглый год стоит осень. Ветки стояли почти голые.

Ждать дотемна причины не было. Работать предстояло в помещении. Он пришел в сумерки и взялся за дело при свете, лившемся в окно. Задача оказалась не из легких.

У входа в синагогу, перед пустым ковчегом, висел парохет, массивная пурпурная завеса, – чтобы добавить ковчегу торжественности. Внизу завесы было вышито посвящение: Памяти Эстер Зукман, ниже – даты ее жизни. Надпись, искусно выведенную золотой нитью, с двух сторон держал лев. Расплатиться с Кадишем потомкам Эстер было нечем. Они разрешили ему оставить себе золото.

К пришедшей в упадок синагоге Кадиш относился с меньшим почтением, чем к кладбищу. Он спросил семью: а не проще ли оторвать завесу, и дело с концом? Но Зукманы хотели оставить завесу: пока стоит синагога, пусть висит. Предложение Кадиша их покоробило: какой бесчувственный! И Кадиш, вспомнив о золоте, поспешил добавить: «Завесу можно было бы оторвать, если бы ее не повесили в память о вашей матери». Тут родственники сменили гнев на милость, и работу он все-таки получил. Как всегда, Кадишу приходилось балансировать – между религиозностью и суеверием, между гордостью и стыдом.

С помощью пинцетов и щипчиков, позаимствованных из косметички Лилиан, Кадиш потихоньку – ниточка за ниточкой – спорол имя. Когда стало темно, он включил фонарь. Кадиш потерял счет, сколько раз он укололся: казалось, имя было растением, не хотевшим, чтобы его выпололи. Золотая нить рвалась, кончики обламывались и вонзались в покрасневшие и распухшие руки Кадиша.

Тем не менее работалось Кадишу спокойно. Однообразные движения умиротворяли, тишина заброшенной синагоги влияла благотворно. Кадиш то предавался воспоминаниям, то воспарял мечтами. Он забыл об обычных тревогах из-за растущих долгов, безразличия Лилиан, давящего тяжелым камнем гнева Пато. На минуту Кадиш даже прекратил работу и уставился во мрак женской половины, где-то когда-то сидела его мать.

Закончив, Кадиш расстелил на полу два носовых платка. В центре каждого насыпал горку золотых нитей и как следует прижал. Взглянул на сокровище, накопленное, пока он убирал надпись. Потом завязал оба платка, оценил на вес – что ж, результат неплохой.

Кадиш поднялся, надел пальто, положил платки в разные карманы. При ходьбе колени поскрипывали, ладони горели от порезов. Он отошел к скамьям и медленно, осторожно – побаливала поясница – сел. Закурил и осветил фонарем дело рук своих.

Имя теперь выглядело куда хуже. То есть надпись «Эстер Зукман» стала куда заметнее, чем в последние годы. Когда семья отвергла его предложение снять завесу, она не учла одного обстоятельства. Защищенный от света и воздуха, бархат под золотыми нитями не выцвел. И без вышивки надпись читалась никак не менее внятно. Результат оказался противоположным желаемому. Имя Эстер сияло ярко, как никогда.

Кадиш не стал печалиться. В конце концов, в своем деле он специалист, не хуже его друга доктора. Он ведь предложил убрать завесу – семья отказалась. Если они захотят избавиться от завесы теперь, он с удовольствием уберет ее – ясное дело, не бесплатно. Кадиш выключил фонарь, и ему показалось, что имя можно прочитать и в темноте.

Отправляясь в синагогу, Кадиш решил на этот раз обойтись без машины и сейчас, выйдя в затянутую облаками ночь, возвращался домой пешком. В общем и целом все прошло удачно. Он похвалил себя, поднял воротник пальто. Руки, красные и распухшие от работы, онемели. Проходя мимо фонаря, он вынул их из карманов и внимательно оглядел: впившиеся в них золотые осколки поблескивали – казалось, глядя в чашу ладоней, он видит звезды.