Полицейский, чьему попечению нас вверили, пообещал, что о нас позаботятся, и не обманул. Нас отвезли на ферму, расположенную на краю деревни. Пожилая жена фермера мадам Дерож приняла нас с притворным радушием в надежде на щедрое вознаграждение от полиции. Нам постелили в грубо сколоченном деревянном спальном сарае рядом с садом. Над головой высились стропила, наверху был сеновал, окна потрескались, зато нам никто не мешал, там было почти уютно. В тот вечер мы впервые за несколько месяцев прилично поели: на столе оказались толстые куски свиной грудинки, свежий хлеб, соль, репа, салат из одуванчиков. Был даже графин тягучего местного вина.

– В конце дороги есть колонка, – сказала мадам Дерож. – Там умывайтесь, стирайтесь. Только калитку не забывайте закрывать! У нас ведь куры. Разбегутся – не отыщешь потом.

Она показала на туалет во дворе, которым пользовались она и ее муж.

– А в эту уборную не ходите, – продолжала она. – Мы туда ходим. А вы в сад ходите. Оно и для деревьев хорошо.

Когда полицейские ушли, старушка стала разговорчивее.

– Где сейчас немцы, никто не знает, – сказала она. – Слухи разные ходят. Убережетесь ли здесь, не знаю. Сама-то уберегусь ли? – Она почти угрожающе склонила голову набок. – Может, и не смогу соврать, чтоб вас не тронули. У нас, кроме фермы этой, на всем свете больше нет ничего. Нельзя мне ее под удар ставить.

Мужа ее нигде не было видно, хоть она и норовила всякий раз сказать: «мы». Кажется, старик уехал пожить к их дочке в соседний городишко, сильно поругавшись с женой всего за несколько дней до нашего прибытия.

Почти всю неделю мы никуда не выходили. После Гюрса хорошо было вернуться к чему-то похожему на нормальную жизнь. Мы стирали одежду у колонки, помогали хозяйке по дому и на ферме, много готовили. На второй неделе как-то под вечер мы сходили в деревню посидеть на скамейке под гигантской липой и поболтать с местными жителями. Мимо, пошатываясь, шли беженцы, часто небольшими группами, они были похожи на привидения, и мы спрашивали их, что там слышно о войне. Среди них было несколько женщин из Гюрса, они рассказали нам, что вскоре после нашего побега в лагере начался полный развал. Узницы разлетелись по сельской округе, как горсть мелких монет. Как-то через деревню проходила разношерстная ватага солдат, но и они не знали, что происходит на самом деле. Один из них даже уверял меня, что война закончилась!

– Я возвращаюсь в Париж, – сказал он. – То-то мать обрадуется.

Однажды вечером к скамейке, на которой сидели мы с Полетт, подъехал мотоцикл, и мы не поверили своим глазам, увидев Альфреда Севенского, поляка, нашего общего знакомого по Парижу. После начала войны он вступил в Польский легион и участвовал в боях с немцами, когда они шли на Париж. По его словам, немцы наголову разбили их у Соммы. Те, кто не был убит, ранен или взят в плен, спасались бегством, как он сам. Альфред захотел на какое-то время остаться с нами. Встреча с человеком из прошлых, более легких времен – пусть мы знали его совсем немного – оказалась неожиданным утешением.

Как-то к концу дня на площади в Понтаке остановился автобус из По, соседнего городка, и из него вышла небольшая группа беженцев. Вероятность того, что мы увидим знакомых, была очень невелика, но мы все равно смотрели на них во все глаза. Все-таки это были такие же, как мы, люди. Мой взгляд привлек неимоверно тощий старик с длинными седыми волосами и желтоватыми глазами. Он приближался к нам, опираясь на трость. Полетт вдруг вцепилась в мою руку.

– Что случилось? – спросила я.

– У меня галлюцинации!

– Ты о чем?

– Это мой отец!

Старик и правда оказался ее отцом. Der Alte[55], Старый – так мы его называли. В поисках дочери он отправился в Гюрс, потом дальше. И вот чудом нашел ее.

Какие же чувства должны были охватить их обоих! Но, к моему удивлению, они вели себя так, будто не произошло ничего необычного, ничем не выдали то, что распирало их изнутри. Они медленно подошли друг к другу, обнялись и так застыли на какое-то время. Я видела глаза Старого, желтые, как предвечернее небо, пыльное и обветшалое, и было в них что-то диковатое, как во взгляде льва.

– Ну, будет, – наконец сказала я. – Пойдем отведем Старого домой. Его нужно накормить.

– Пожалуйста, – взмолился он. – Идемте в Лурд, прямо сейчас. Немцы будут здесь не сегодня завтра.

– Мы спрячемся в лесу, – ответила я. – Им нас не найти.

Старый покачал головой. Мы с Полетт вполне могли затеряться среди французов, но он был слишком заметен – немецкий еврей, происхождение видно невооруженным взглядом.

– Здесь оставаться опасно, – сказал он. – Спросите у женщин, с которыми я ехал.

Полетт постаралась уговорить его, и он с неохотой согласился пойти с нами на ферму. Трудно было устоять перед обещанием хорошей еды и более или менее уютного ночлега. Он провел в дороге уже несколько дней, плохо ел, мало отдыхал и, когда нашел нас, был уже на грани полного истощения.

Тем же автобусом приехал еще один беженец, Йозеф Каминский, тоже поляк. Он привез с собой душераздирающие рассказы о своем побеге из лагеря, захваченного немцами. В тот вечер он тоже был с нами. Мы развели костер, пекли картошку с грудинкой. К моему изумлению и большой радости, он сказал, что видел Ганса. Я была взволнована подтверждением того, в чем и так была в душе уверена: Ганс жив.

Я передала ему письмо для Ганса с моим адресом. Конечно, адрес я зашифровала и написала вымышленное имя, которое Ганс должен был узнать. Среди беженцев наладился обмен письмами, целая внутренняя почта. За следующие пару дней я отправила с десяток посланий разным людям и вскоре получила еще одно свидетельство того, что Ганс жив.

Это сообщение пришло через несколько дней от моего брата, который сам был в бегах. «Видели твоего мужа – он ехал на велосипеде где-то между Лиможем и Монтобаном», – писал он своим прямым, вертикальным почерком. Этого было достаточно.

Теперь оставалось только решить, когда (а не вообще – стоит ли) нам уходить и в каком направлении двигаться. Ручеек беженцев потек в начале лета, а к середине июля он разлился широкой рекой, но мы решили, что лучше сначала пощупать воду, а потом уж входить в этот поток людского горя и страха. Однажды утром нас с Полетт подобрал на дороге попутный военный грузовик, в котором ехали двое молодых людей. Они стали допытываться, откуда мы.

– Значит, с севера? – спросил тот, что сидел за рулем.

– Из Бельгии, – ответила я.

– А откуда из Бельгии? У меня там родственник живет.

Он видел, что мы говорим неправду, но я решила продолжать игру и с небрежным видом назвала какой-то город.

– А, так он как раз там и живет. Заправку знаете напротив ратуши?

Его приятель во весь рот ухмылялся. Это они расставляли нам силки.