– Он ведь еще совсем юн. И полон идеализма.

– Я вас не понимаю, – проговорил я, стараясь сохранять спокойствие. – Ваc так привлекает образ жизни той самой буржуазии, которую вы презираете. Вы говорите о нравственности, но посмотрите на себя…

– Посмотри на себя, – сказала Дора, вперив в меня твердый взгляд своих алмазных глаз, которых я уже тогда боялся. – Ты, как и мы, тратишь деньги твоего отца, но почему-то воображаешь, что, раз тебе от этого неловко, тебя это возвышает в нравственном отношении. Мало того что это отвратительно, в этом есть еще и какое-то самолюбование.

– Я, во всяком случае, честен.

– Вздор! – воскликнул Беньямин. Он редко так взрывался и немало удивил меня. – Грустно слышать от тебя такую нелепость. Ты же интеллектуал. Мы все интеллектуалы. И поэтому ответственны только перед миром идей. А на деньги – плевать!

– Боюсь, это лицемерие, – тихо сказал я. – Или я ничего не понимаю.

– Что ж, пусть так. Мне незачем подчинять мои представления и жизнь мою каким-то внешним правилам. Я, слава богу, не раввин.

– Мне как-то не по себе от твоих слов, Вальтер, – ответил я.

Он торжественно встал:

– Просто ты в душе еще маленький мальчик, а не мужчина. Вот повзрослеешь – поймешь: делать нужно то, что необходимо. Важна работа, и больше ничего – ни политика, ни семья, ни любовь. Нужно стать безжалостным, аморальным.

Он злился и, может быть, был немного пьян. Нетвердой рукой он снова наполнил свой бокал, покрутил его, вдохнул аромат вина и выпил залпом. Потом почмокал губами и вышел из комнаты, запнувшись о порог.

– Он пьян и ничего не соображает, – сказал я Доре.

Она весьма соблазнительно потупила взгляд.

– Не принимай его маленькие спектакли слишком всерьез, – сказала она. – Ему бы в еврейском театре на идише играть. – Она стала теребить пальцами рукав моего пиджака – это приглашение к близости мне решительно не понравилось. – Давай выпьем еще.

Я скрепя сердце взял у нее бокал бренди. Бренди у них было очень хорошее.

Дора вдруг встала, обошла меня и принялась массировать мне плечи.

– Расслабься, – сказала она. – Ты так скован.

Я попробовал расслабиться, но это было невозможно – из-за нее. Я несколько раз глубоко вздохнул.

– Ты так привлекателен, когда злишься, – прошептала она мне в ухо. – Герхард, ты когда-нибудь был с женщиной?

– Ну конечно, – выдохнул я.

– Не верю.

– Какая мне разница – веришь ты или не веришь, – сказал я.

Она гладила мои волосы, и я невольно почувствовал возбуждение.

Вдруг ее позвал Беньямин.

– Дора! – резко крикнул он. – Я разделся и в постели лежу.

– Вот видишь, какая он свинья, – сказала она. – Мы тут не только Кантом и Гегелем занимаемся.

Отстранив ее, я встал. Мне было страшно неудобно – и такое происходило уже не в первый раз.

– Боюсь, мне нужно идти, Дора.

Я с жадностью выпил бренди.

– Ты что же, не хочешь к нам присоединиться?

Она посмотрела на меня дразнящим взглядом, а затем швырнула свой бокал в оштукатуренную стену, и его осколки посыпались на выложенный плиткой пол. Тут я понял, что она совсем пьяна.

– Куда ты запропастилась? – взывал Беньямин. – Я тебя жду!

Дора сосредоточенно наливала себе в другой бокал и зажигала сигарету. Но прежде чем она успела хоть что-то сказать, я выскочил на улицу, в ясную холодную ночь.

На следующий день за обедом никто ни словом не обмолвился о том, что случилось прошлым вечером. Так у нас было заведено. Мы могли нагрубить друг другу, встать и уйти, а потом делать вид, что все между нами тихо и мирно. Раз или два я заставал Дору и Беньямина в самый неподходящий момент – когда они предавались любви, но и об этом никто никогда не упоминал. Думаю, ни он, ни она не возражали бы, если б я сел на краю кровати и наблюдал за их соитием!

Было уже понятно, что брак с Дорой не приносит Беньямину счастья. Они при мне кричали друг на друга, как будто не замечая моего присутствия, и порой произносили невероятно жестокие слова. Мне тягостно было видеть, как человек, которым я так восхищался, которого даже боготворил, ведет себя как обычный, заурядный осел. Дора обзывала его, язвила, задевая самолюбие, жаловалась, что он уделяет ей мало внимания, могла бросить в него мелким твердым предметом: книгой, чашкой, какой-нибудь безделушкой. Однажды она даже разбила о его лоб фарфоровую тарелку. Он, почти как ни в чем не бывало, поднял на нее глаза и сказал:

– Почему у англичан лучший в мире фарфор? Может быть, это как-то связано с хрупкостью их империи? Она ведь построена на песке. Им не хватает твердости.

Однажды вечером посреди ужина они с Дорой заспорили о каких-то мелочах. Беньямин вдруг сказал, что она волнуется по пустякам и обсуждать все это – одна скука. Дора в слезах убежала в спальню. Поняв, что зашел слишком далеко и обидел ее, он последовал за ней, и мне пришлось заканчивать трапезу в одиночестве.

В ту же ночь, около двенадцати, раздался стук в мою дверь. Беньямин крайне редко заглядывал ко мне, и я был весьма удивлен, увидев его на пороге. Он был взбудоражен, как напроказивший ребенок. Белки его глаз покраснели, волосы были взъерошены.

Я помог ему войти и сунул в его ледяные руки бокал бренди.

– Премного благодарен, – сказал он, содрогаясь.

Поднеся золотисто-коричневый напиток к губам, он глубоко вдохнул, потом выпил. Видно было, что ему сразу стало легче.

– Ты сегодня так разволновался, – сказал я. – Вальтер, будет ли толк от вашего союза?

– Мой милый друг, ты молод. Ты ничего не знаешь о любви. Тут никогда не бывает гладко, иногда даже очень больно, но это не важно. Да, тебе трудно это понять, но я правда люблю Дору.

– Но мне легко понять, что передо мной – человек, которому плохо. Вы ссоритесь с ней по любому поводу. Оба заводитесь из-за ничтожнейшей чепухи.

У Беньямина сделалось странное лицо, он снова надолго припал к бокалу, подержал бренди во рту, наверное, целую минуту и только потом проглотил.

– Тебе с нами несладко приходится, Герхард, – наконец произнес он. – Надеюсь, ты не пожалел, что вообще приехал в Берн.

– Я узнаю много нового, – сказал я.

– О любви? – засмеявшись, спросил он.

– Такая горе-любовь, как у вас с Дорой, меня не интересует. С таким же успехом ее можно было бы назвать войной.

Легкая усмешка сошла с его лица, он нахмурился:

– Может быть, любовь – это и есть война. – Он помолчал, сгорбившись в кресле и рассматривая бокал на свет свечи, словно проверяя, нет ли в напитке примесей. – Когда-нибудь ты поймешь.