Из-за фургона выскочил француз с ружьем наперевес. Он не пытался напасть на Трубецкого, просто спрятался… пытался спрятаться, чтобы зарядить ружье. Увидев набегающего врага, француз дернулся, шарахнулся назад, выставляя штык перед собой, Трубецкой выстрелил из ружья одной рукой, прижав приклад к боку локтем.

Полыхнуло, грохнуло, ружье вылетело из руки, упало на землю, но пуля попала французу в грудь, припечатав его к фургону. Тело ударилось спиной о борт повозки, отлетело и упало лицом в дорожную пыль.

Дальше, не останавливаться… Пороховой дым затянул дорогу, клубился между повозок.

Француз торопливо работал шомполом, заряжая ружья, поглядывая за фургон, туда, откуда напали, автоматически ожидая опасности именно оттуда, совершенно забыв, что смерть могла прийти и сзади…

Трубецкой выстрелил в голову. Почти в упор. В лицо ударили брызги чужой крови, князь вытер лоб рукавом, поставил свое ружье на землю, прислонив к борту фургона, вытащил из-за пояса пистолет.

От хвоста колонны все еще слышались выстрелы.

Нужно поднимать мужиков. Нужно. Поднимать. Мужиков. Или хотя бы попытаться. Сегодня у них экзамен, и если не считать дурацкого преждевременного выстрела…

Трубецкой свистнул в два пальца: длинный протяжный свист и серия частых коротких. Все ко мне! Все ко мне!

На свист обратил внимание и солдат из обоза, выпрыгнул из-за фургона, как черт из табакерки, ружье, слава богу, у него было разряжено, поэтому он попытался ударить штыком. Выпад — винтовка со штыком имела в длину почти два метра, блестящий конец штыка мелькнул у самых глаз Трубецкого, тот успел шагнуть в сторону. Вскинул пистолет. Осечка!

Еще один выпад, Трубецкой отвел штык в сторону левой рукой, взвел курок на пистолете и выстрелил в лицо противнику. Есть!

Пистолет в сторону, перехватил ружье из рук убитого, бросился вперед, навстречу следующему французу. Ружья скрестились, парировать выпад удалось с трудом — француз фехтовал уверенно, имел, похоже, опыт. Ветеран, мать его…

Рывок в сторону, Трубецкой чуть не выпустил ружье из рук. Князь попытался контратаковать, но проклятый француз четким движением отшвырнул его штык в сторону.

Словно огнем обожгло левое плечо Трубецкого.

Штык противника пропорол ему рукав куртки и кожу над локтем. Потекла кровь — не закапала, а именно потекла, сразу, ручьем. Мать-мать-мать-мать…

Рывок — выпад — удар — уход в сторону — финт — и снова удар…

Больше ничего не было в мире, только противник, только колючий отсвет солнца на его штыке.

Колотится сердце, в легких начинает тлеть огонь. Штык француза снова рвет одежду на Трубецком, но на этот раз до тела не достает.

— Нет! — почему-то кричит Трубецкой.

Изо всех сил кричит, словно пытается этим криком отшвырнуть своего врага, лишить его сил… или даже убить его этим воплем…

Снова выпад, перехват и удар прикладом — в бок. Трубецкой задохнулся, попытался устоять на ногах, но француз снова ударил прикладом, перед глазами полыхнуло, ноги подкосились… Выронив ружье, Трубецкой упал на спину, даже не пытаясь сгруппироваться. Земля, ударив в спину, разом вышибла из легких остатки воздуха.

Вот и все, мелькнуло в голове. Вот и все.

И снова время замедлилось.

Француз что-то кричит. У него смуглое лицо, покрытое копотью от сгоревшего пороха, капли пота прочертили на нем светлые полосы. Белые крепкие зубы. В черных глазах — ярость. И радость. И облегчение. Он победил. Он! Победил! Осталось только добить, нанести последний удар.

Трубецкой помнит, что в голенище его сапога спрятан нож, помнит, что с такой дистанции всегда вгонял лезвие в мишень из любого положения, нужно только дотянуться до голенища… дотянуться… Но сил нет… Время, замедлившись, запечатало его, залило расплавленными вязкими минутами, сковало все его движения…

Француз кричит. Замахивается: не штыком — прикладом, как дубиной, словно все, чему его учили в армии, разом вылетело из головы, оставив только генетическую память диких предков. Размозжить голову, раздробить череп… Приклад медленно взлетает вверх, солнце отражается от потертого металлического затылка приклада.

Медленно-медленно-медленно…

Нелепая мысль о том, что теперь все замрет и что эта мука будет длиться вечно, он навсегда обречен смотреть на взметнувшийся к небу приклад и ждать-ждать-ждать-ждать удара…

Голова француза вдруг исчезла, разом превратилась в кровавые брызги и осколки костей.

Мир снова обрел прежнюю скорость, вернулись звуки и запахи. Обезглавленное тело рухнуло на землю. Трубецкой оглянулся — Антип стоял в двух шагах, держа кавалерийский мушкетон с раструбом на конце ствола. Нелепое на вид оружие, похожее на музыкальный инструмент, заряженное по приказу Трубецкого картечью.

— А на вид — смех один, — пробормотал Трубецкой. — Один смех.

Антип положил мушкетон на землю, бросился к Трубецкому, раздирая на ходу подол своей рубахи — для перевязки, наверное. Грязной рубахи, мелькнуло в голове у Трубецкого. Заражение… Возможно заражение…

Мальчишка упал на колени возле князя, что-то бормоча себе под нос. Попытался затащить рукав вверх, выше локтя, но не смог — Трубецкой закричал от боли.

— Ладненько, барин, ладненько… — сказал Антип. — Я так, поверх замотаю. Чего там… Ерунда. Замотаю…

Трубецкой попытался сказать, чтобы не трогал рану, что нужно промыть, можно даже сивухой, попытался подняться, опершись о землю правой рукой, хотя бы сесть, но не смог — рука не удержала, Трубецкой неловко повалился на бок, пороховой дым внезапно уплотнился, превращаясь в непроницаемую пелену.

Земля вдруг качнулась, плавно перевалилась из стороны в сторону, а потом внезапно расступилась, и Трубецкой рухнул куда-то в бездну.

— …а не помрет?

— Чего ему станется? Там и раны той… Барин и есть барин, крови капелька — испугался, сомлел…

Это голос Силантия. Вот ведь сволочь — капелька! Чертов бунтарь, барин ему, видите ли, не нравится. Нежный слишком для него барин. Вот только встану, пообещал себе Трубецкой, рыло начищу до медного блеска. Я тебе, скотина…

— Рот закрой свой поганый, в носу у тебя не кругло такую напраслину на барина возводить!

Это голос кузнеца Афанасия. Нормальный мужик, спокойный, обстоятельный. И смотри, вступился…

— А чего это ты мне рот закрываешь? — зачастил Силантий. — Барин — он завсегда барином будет, как бы ни прикидывался… Вишь ли, железякой его оцарапало — он и…

— Я тебе сейчас рот не то что закрою, я тебе его землицей забью, ты у меня зубами своими слабиться будешь… Что ж ты такой сейчас смелый, Аника-воин? Ты зачем из ружья без приказа стрельнул? Струсил? Спужался? Барин что говорил? Ждать его выстрела, а ты? Сам-то ты в кустах отсиделся, а барин вот, Сергей Петрович, кровь свою пролил…