В жизни, которую выбрала я, всегда повторялись одни и те же вопросы и одни и те же комплименты, бывшие комплиментами отнюдь не всегда, я была «красива, как налетчица», я была «само антиизящество, но такая современная, настолько в духе начала века», нашла ли я общий язык с месье Карениным, я лгала: «да», поддалась ли я чарам Эдриана Броуди, я не лгала: «нет», нашла ли я общий язык со съемочной группой, я лгала: «да», довольна ли я своей работой, я была донельзя довольна своей работой, но чтобы их порадовать, говорила, что я перфекционистка и всегда хочу большего. Как мне удается быть такой худенькой? «Надо полагать, это от природы, я могу есть что угодно и не толстеть, просто я такая», — ответила я с самой своей очаровательной смущенной улыбкой толстухе-журналистке из женского журнала, утянутой в прямую юбку 38 размера. Я знала свою трепотню наизусть, до последней запятой и с точностью до минуты, потому что все журналисты мало того что задавали одни и те же вопросы, но еще и задавали их в одном и том же порядке, и иногда я позволяла себе отвлечься, смотрела, например, Fashion TV поверх их голов, на случай, если какая-нибудь модель ускользнула от моего внимания, и тогда получала локтем в бок от этой чумы Эммы, моей пресс-атташе, призывавшей меня к порядку и велевшей отвечать на бессмысленные и весьма вежливые вопросы вроде: «Вы живете с Дереком Делано из-за денег?» Я отвечала: «Нет». «Вы живете с Дереком Делано, чтобы делать карьеру в кино?» Я отвечала: «Нет». Эмма не позволяла мне выставить этих хамов за дверь, утверждая, что это якобы повредит моему имиджу, а за имидж свой я держалась. Иногда мне пытались расставить ловушку: «Вы живете с Дереком Делано из-за денег или чтобы делать карьеру в кино?» И я на редкость ловко избегала ловушки, отвечая: «Ни то ни другое». Иногда меж двух идиотских вопросов: «Какой ваш любимый фильм?» — «Бум», и «В чем секрет вашей красоты?» — «Здоровый образ жизни и «Харви-Николс», мне отпускали что-нибудь типа: «Вы переспали с Эдрианом Броуди во время съемок?», и я возмущенно отвечала: «НЕТ!», а уходя, этот тип обернулся, вынул из кармана бумажку и спросил: «Скажите, а что бы вы хотели получить на день рождения?» — и я ответила: «Джакузи Ла Скала, с плазменным экраном, до свидания», и пока он записывал, захлопнула дверь у него перед носом. Я ничего не понимала. Все журналисты были чокнутые, чокнутые, как Дерек, если не больше.

— Если вы не любите журналистов, смените профессию, — сказала мне Эмма.

— Если вы не заткнетесь, то не знаю, смените ли вы профессию, но работодателя смените точно.

Это было странное время, новая эра, моя эра: я была повсюду. «Это твой кусочек славы, ты сама этого хотела», — говорил Дерек. В то время толпу интересовали только две вещи: одна — это я, а вторая — воскресший Курт, обнаруженный на улицах Нью-Йорка каким-то безработным кукольником, Курт заполучил туберкулез, амнезию, ссохся, не мог больше играть на гитаре, но это был он, Курт Кобейн, мой старый кумир, и у меня был номер его мобильника.

Нас вместе показывали по телевизору, вместе печатали на обложках и разворотах, нашими лицами были забиты все газетные киоски, мы вместе завтракали в «Косте» или в «Плазе», где он жил, люди глядели на нас, разинув рот, он поверял мне свои тайны. Уже после первых расспросов выяснилось, что его смерть была разыграна женой, превратившей ее в золотое дно, он пил много виски, прекрасно ладил с Дереком, я делала большие успехи в английском.

В те дни, когда я шла по Парижу и видела афиши, у меня каждый раз кружилась голова. Лицо, мое лицо, часть меня самой, жило своей жизнью, все эти взгляды были не в моей власти. Меня это почти пугало. Пугали прежде всего мои глаза на афише, густо подведенные, отретушированные, почти прозрачные, они смотрели прямо в объектив и преследовали вас всюду, где бы вы ни были, преследовали меня всюду, где бы я ни была. Целыми днями, когда мы стояли в пробках, мои собственные глаза в упор глядели на меня со всех автобусных остановок, со всех кинотеатров, со всех рекламных щитов Парижа, а я сжималась в комок на сиденье, в шляпе, в очках, прячась за тонированными стеклами, пытаясь скрыться от чужих взглядов, скрыться от собственного взгляда там, наверху, в ярком свете дня, я уже не выносила сама себя, опускала глаза — передо мной была обложка «Эль», обложка «Стюдьо», обложка «Пари-Матч», моя реклама «Вюиттона», каталог «Вюиттон», рассыпанные композитки, любительские снимки нас с Дереком в «55» в Сен-Тропе, старые контрольки в моем раскрытом буке, я поднимала голову, опускалась ночь, и передо мной на темно-зеленом, почти черном стекле смутно проступало мое отражение — нечто гротескное, депрессивное, в солнечных очках в темноте, мое отражение, переставшее быть моим.

За мной ходили по пятам, часто кто-то ехал за машиной, и когда мне случалось выйти, просто потому, что было душно и хотелось глотнуть воздуха или чтобы самой купить сигарет, какой-нибудь нахал слезал со скутера, подбегал и обращался ко мне со спины, подпрыгивая, чтобы мельком увидеть мой профиль, убедиться, что да, это действительно я, и говорил: «Эй, эй, это вы, а?» — а я отвечала: «Нет, вы, наверно, обознались», и прохожие оборачивались и узнавали меня, и в этот самый момент я, как правило, оказывалась нос к носу с собственным лицом на стенке автобусной остановки, и нахал, нимало не смущаясь, начинал хихикать: «Я так и знал, я вас видел по телику», и я отвечала: «Ну да, это я, а вам-то какое дело?» — а тип говорил: «Ну-ну, ты как с публикой разговариваешь, дура?» — и тогда я быстро садилась в тачку и посылала Мирко купить сигарет в следующей лавке. Я избегала улиц и хождения в народ, но в гостинице было не лучше. О нет, там на меня не бросались, но на самом деле было еще хуже — косые, неотступные взгляды, реплики, которые никто даже не трудился произносить потише.

— Нет, вы видели, до чего она тощая!

— Она наркоманка.

— Анорексичка.

— Больная.

— Не обращай внимания, цыпочка.

— Дерек, тебе не приходило в голову, что люди позволяют себе показывать пальцем только на неодушевленные предметы, на собак и на знаменитостей?

— Ты забыла военных преступников, дорогая.

— Ну и что? Ведь они тоже знаменитости, разве нет?

Дерек уже привык. Я нет. И все же не могу сказать, что я была несчастна. Иногда я вспоминала Конечную, бессонные ночи у окна, когда я смотрела на деревенскую площадь, неподвижную, залитую желтоватым светом, и голод терзал мои внутренности. Словно во сне, до меня доносилась мелодия Леграна, которую я крутила без остановки, голос, местами хрипевший на заезженной кассете, и слабенький рояль, такой тихий, что я не столько слышала его, сколько угадывала. Я видела себя со стороны, словно кого-то другого, словно в кино, видела свой силуэт, свое лицо, не знавшее косметики, тогда я еще была брюнетка, у меня было человеческое лицо, а не эти раздутые губы и запавшие щеки, как у больной, мои глаза светились иллюзиями. Мое лицо крупным планом, я бросаю сигарету, в камере сигарета, она взрывается на земле снопом красноватых искр, и вновь я, потом камера отъезжает, виден только мой силуэт в прямоугольнике окна, камера отъезжает еще дальше, теперь видна вся моя халупа, и опять я, всего лишь слегка очерченная тень, которая уменьшается, в кадр попадает небо, я незаметна, я бесконечно крошечная точка в своем глупом окне: всего лишь дурочка, мечтающая под звездами. ЗАТЕМНЕНИЕ.