Я больше не была одна.

И пока Андрес читал молитвы Аве Мария, я скользнула за темную границу сна и падала, падала, падала…

* * *

Во сне я очутилась в кабинете асьенды: складывала покрасневшими от жесткого хозяйственного мыла руками узорчатое постельное белье тети Фернанды. Вместо привычных высоких окон, разрезающих стену сверху, тут были большие окна в пол, пропускающие много света, – как те, что украшали дом нашей семьи в столице. Одно из них было открыто, и в комнату проникал ветерок, доносящий с собой пение птиц из сада. Простыни, которые я складывала, колыхались на ветру. Я взяла в руки стопку чистого белья и отправилась в спальню. Шагнула через порог, завернула за угол и замерла, не в силах пошевелиться.

Белые простыни и матрасы были разорваны в клочья. Раскромсаны сотней острых ножей, яростно порезаны клинками. Деревянное изголовье было испещрено длинными царапинами, подушки – изрезаны на куски, а перья, которыми они раньше были набиты, беззаботно парили в воздухе, ничего не ведая об окружающей их кровавой бойне.

Пение птиц умолкло.

Я шагнула вперед, чтобы дотронуться до кровати и убедиться, что все происходит взаправду. Простыни ускользнули из моих рук, как это бывает во снах, и, дотронувшись до кровати, я поняла, что она пропиталась кровью. Простыни были чистыми. Я нахмурилась.

Из кабинета раздался тихий звук шагов по ковру.

– Падре Андрес? – позвала я, ведь во сне мне казалось вполне естественным, что он должен быть где-то здесь. Ему необходимо взглянуть на это.

Я обернулась к двери. В кабинете, в поле моего зрения, появилась фигура: женщина с копной длинных и бледных, как кукурузный шелк, волос; одетая в платье, сшитое по столичной моде, из серой ткани, переливающейся на свету. Она развернулась ко мне лицом, и у ее горла сверкнул золотой отблеск.

Вместо глаз у нее были дыры – дыры, горящие сумеречным сиянием угольков, адским огнем. Она двинулась, плечи ее изогнулись, как у пумы, и она зашипела на меня, обнажая сотни длинных, напоминающих иглы зубов, которые только удлинялись. Она вскинула руки, на пальцах которых были длинные, закручивающиеся когти цвета плоти.

Дверь в спальню с грохотом захлопнулась.

Я резко проснулась, сердце колотилось в горле.

Бах!

Я вскочила. Свечи догорали – должно быть, я проспала несколько часов, – но копала в комнате не убавилось.

Андрес был бледен, бусины пота поблескивали у его волос. Он продолжал бормотать молитвы Аве Мария и не спускал взгляда с двери.

Я услышала, как где-то сверху раздался протяжный скрип – там открывалась дверь. Ожидая, что она тоже сейчас захлопнется, я придвинулась ближе к Андресу – так близко, что мы соприкасались ногами, лодыжками и руками.

Тишина затянулась, густая и тягучая, будто оползень.

В глубине коридора со страдальческим стоном открылась дверь одной из гостиных. Следом еще одна, ближе.

Как будто кто-то методично обходил дом, комнату за комнатой, и что-то искал.

Я прижалась к плечу Андреса, в горле стоял ком.

Мы ждали.

Напряженные, молчаливые, сосредоточенные на двери, мы ждали. Ждали, что дверь вот-вот распахнется и… что? В темноте сверкнут красные глаза? Они бросятся на нас, прорвав круг?

И что же будет потом?

В сознании промелькнули обрывки сна: длинные, глубокие следы от когтей на изголовье кровати. Изрезанные простыни. Рука, отскакивающая от испорченного матраса, липкого от крови. Шаги позади меня…

– У меня есть теория, – тихо начал Андрес, – о домах. Я думаю… Я верю, что они напитываются эмоциями людей, которые в них живут. Иногда эти эмоции так сильны, что их можно почувствовать, просто войдя в дом. А когда они отрицательные… Зло порождает зло, и тогда таким становится весь дом. Обычно я работаю с этим. Но сейчас все по-другому. Сейчас… – Пауза тянулась мучительно долго. – Я думаю, что – а точнее, кого – бы вы ни нашли в той стене… Оно все еще здесь.

– Здесь? – На этом слове мой голос сломался. – В доме? Или это и есть дом?

– Я не знаю. – Андрес жался ко мне так же сильно, как я к нему. – Это всего лишь теория.

Где-то в северном крыле захлопнулась дверь.

Мы подпрыгнули.

Теория.

Всего лишь теория.

Я проснулась с онемевшей спиной и затуманенным взором; одеяло, слегка пахнущее копалом, было натянуто до самого носа. Через окна в комнату вплывали пение птиц и отдаленное ржание лошади. Беспорядочный поток образов помог мне вспомнить, где я нахожусь.

Зеленая гостиная.

Свечи выгорели. Осталась лишь одна зажженная курильница с копалом. Дым забавлялся в утреннем свете, притягивая взгляд к Андресу, который сидел на корточках и отряхивал с ладоней уголь, оставшийся там после того, как он стер с пола колдовской круг. Теперь на полу были только еле заметный след и пятна окислившейся и потемневшей на сером камне крови.

– Я должен идти в капеллу, – сказал Андрес. – Я пообещал начать мессу в шесть.

Поддавшись сну в предрассветных часах, я уронила голову ему на плечо. И помнила – хотя воспоминание это было настолько туманное, что я не знала наверняка, не приснилось ли мне – как меня уложили на пол и обернули одеялом. Я спала крепче, чем за всю неделю; ощущение, что Андрес присматривает за мной, пробуждало в груди тепло, похожее на нежность.

Я поерзала и, смутившись, натянула шерстяное одеяло на плечи. Я замужняя женщина. Чувство зарождающейся привязанности к человеку, который не приходится мне мужем – и более того, является священником – имеет опасную близость к греху.

– Днем я буду в поселении.

Цвет схлынул с лица Андреса, уставшие глаза оттеняла терзающая его настороженность – слишком знакомая мне по собственному отражению в зеркале.

– Боюсь, после этого я вынужден буду уйти.

Уйти.

Меня будто обдало ушатом холодной воды. Пальцы крепче ухватились за одеяло.

– Почему?

– Я получил известие, что жители асьенды Ометуско нуждаются во мне, – сказал Андрес. – Они страдают от вспышки кори.

– Откуда вам известно? – Я нахмурилась.

– Донеслись молитвы.

– Люди вам молятся?!

– Cielo santo, нет. – Андрес снова отряхнул ладони в тщетной попытке избавиться от угля. – Я слышу… Я чуток к молитвам.

Ночью оконный ставень распахнулся, и теперь проскользнувший в него ветерок колыхал старые стонущие петли. Андрес замер: сквозняк привлек его внимание. Недвижимый, он был похож на вслушивающегося кота, внимающего далекому зову птички.

Затем Андрес сдвинулся и, испустив длинный вздох, поднялся на ноги.